Никто не пошел его провожать. Новые часы с металлическим браслетом остались лежать – позабытые, блестящие и никчемные – на клеенчатой скатерти между женщиной и ее супругом, которые смотрели уже в другую сторону.

До самой деревни на Черных Скалах никакого жилища не встретилось. На протяжении почти километра Матиас усердно и размеренно крутил педали. Теперь велосипед отбрасывал на дорогу лишь очень бледную – да к тому же иногда исчезающую – тень, которая вскоре растаяла совсем. На фоне серого неба, на котором изредка еще мелькали затянутые дымкой голубые проплешины, вырисовывался – уже совсем близко – маяк.

Это было одно из самых высоких и одновременно самых мощных строений в округе. Помимо самой башни, выкрашенной в белый цвет и слегка сужающейся конусом кверху, оно заключало в себе семафор, радиостанцию, небольшую электроцентраль, передовой пост, оснащенный на случай тумана четырьмя огромными сиренами, различные служебные постройки, где хранились приборы и другое оборудование, и, наконец, дома, в которых жили работники маяка со своими семьями. Инженеры или просто механики могли представлять собой достаточно зажиточную клиентуру, но, к сожалению, это была не та публика, которая покупает часы у коммивояжеров.

Оставалась, собственно говоря, деревня. Когда-то здесь было всего три-четыре убогие лачуги, но по мере того, как параллельно продвигалось соседнее строительство, она постепенно разрасталась, хотя и с меньшим размахом. Даже если бы память Матиаса была получше, он все равно бы не узнал эту деревню – так сильно она разрослась со времен его детства: теперь там возвышался с десяток новых, наскоро построенных, но приличных на вид домиков, которые заслоняли своим кольцом старые дома с более толстыми стенами, низкими крышами, небольшими квадратными окошками, которые еще можно было то тут, то там разглядеть наметанным глазом. Эти новостройки уже не принадлежали миру дождей и ветров: хотя, по правде говоря, они не слишком отличались – за исключением вышеназванных незначительных деталей – от своих предшественников; казалось, они не привязаны ни к какому климату, истории или географическому положению. Непонятно, как им удавалось – быть может, с тем же успехом – выдерживать те же погодные испытания; разве что атмосферные условия также несколько изменились с тех пор.

Отныне туда можно было приехать, как приезжаешь в любое другое место. Там была бакалейная лавка и, конечно же, питейное заведение, располагавшееся почти у самого въезда в деревню. Оставив у дверей велосипед, Матиас зашел.

Внутренняя обстановка была такая же, как и во всех забегаловках подобного рода в сельской местности, или в предместьях больших городов, или на набережных мелких рыбацких портов. У девушки, которая прислуживала за стойкой, выражение лица было какое-то боязливое, как у побитой собачонки, а движения неуверенные, неуверенные, как у побитой собачонки, неуверенные у девушки, которая прислуживала за… За стойкой была полная женщина с довольным, веселым лицом и копной седых волос, которая наливала двум рабочим в синих робах. Быстрыми, точными, профессиональными движениями она наклоняла бутылку, легким поворотом запястья поднимая ее горлышко в тот самый момент, когда жидкость доходила до верхнего края стакана. Коммивояжер подошел к стойке, поставил чемоданчик на пол между ног и заказал абсент.

Коммивояжер машинально собрался было попросить абсент, но – едва начав произносить первое слово – передумал. Он поискал в памяти название какого-нибудь другого напитка и, не найдя, указал на бутылку, которую хозяйка, обслужив двух работников маяка, все еще держала в руке.

– Дайте мне то же самое, – сказал он и поставил чемоданчик на пол между ног.

Женщина поставила перед ним стакан, точно такой же, как два первых; другой рукой, в которой по-прежнему была бутылка, она наполнила его, в свою очередь совершив то же проворное движение – в тот момент, когда она подняла горлышко бутылки, большая часть отмеренного еще находилась в воздухе. В то время как ее запястье завершало свой поворот, поверхность жидкости замерла точно на уровне края стакана – ни выше, ни ниже, – словно это была условная плоскость, обозначающая теоретическую границу его содержимого.

Темный, красновато-бурый цвет ее напоминал большинство винных аперитивов. Бутылка, которая быстро заняла место на полке бара среди других различных марок, уже ничем не выделялась в ряду своих соседок. До этого, пока женщина держала ее в своей большой руке – то ли оттого, что пальцы ее закрывали этикетку, то ли бутылка была повернута к наблюдателю другой стороной, – было невозможно разглядеть на ней надпись. Матиасу захотелось хорошенько восстановить в памяти эту сцену, чтобы мысленно выхватить из нее какой-нибудь фрагмент разноцветной бумажки, который он мог бы сравнить с образцами, стоящими на полке. Но ему удалось отметить про себя только одну странность, которая была для него не слишком поразительной: хозяйка наливала вино левой рукой.

Пока она с неизменным проворством полоскала и вытирала стаканы, он присмотрелся к ней повнимательнее, но так и не сумел установить каких-то изначальных норм относительно функций, которые во время этих сложных манипуляций должны выполняться соответственно каждой из рук; а стало быть, он не смог понять, являлась ли эта женщина отклонением от общего правила или нет. В конечном счете он так запутался в своих наблюдениях и размышлениях, что сам начал путать правую руку и левую.

Женщина оставила тряпку; она взяла кофемолку, ждавшую своей очереди, села на табурет и принялась энергично молоть. Поскольку она опасалась, меля с такой скоростью, перенапрячь одну руку, то крутила мельницу по очереди то одной рукой, то другой.

Под треск перемалываемых кофейных зерен один из двух мужчин что-то сказал своему коллеге – Матиас не понял, что именно. Уже после его мозг восстановил отдельные слоги, которые были похожи на «обрыв» и – менее отчетливо – на глагол «связать». Он прислушался, но никто больше ничего не сказал.

Коммивояжеру показалось странным, что все время после его прихода они так и молчали, маленькими глотками потягивая аперитив и каждый раз ставя стакан на стойку. Может быть, он потревожил их посреди какого-нибудь важного разговора? Он попытался представить, о чем могла идти речь. Но внезапно его охватил страх, что он поймет, о чем шел разговор, и с этого момента начал уже опасаться возобновления беседы, как будто слова, невольно сказанные этими людьми, могли касаться его самого. Матиас легко мог продолжить свои бредовые рассуждения, пойдя по этому пути гораздо дальше; например, слова «невольно сказанные» были излишни, потому что, если его – Матиаса – присутствие заставляло их молчать, в то время как перед хозяйкой заведения они разговаривали не стесняясь, то это, очевидно, оттого, что они… оттого, что «он»… «Перед хозяйкой» или, скорее, «вместе» с ней. А теперь они делали вид, будто не знакомы. Женщина не прекращала молоть, останавливаясь только затем, чтобы опять наполнить кофемолку. Двое рабочих все время ухитрялись оставить немного выпивки на донышке стакана. Похоже, всем было нечего сказать; тогда как пять минут назад он видел через стекло, как они, все трое, что-то оживленно обсуждали.