Ни одно дитя младше восьми лет и ни один взрослый старше тринадцати лет не пострадал от чумы, но каждый ребенок деревни между восемью и тринадцатью был поражен недугом. Болезнь проявлялась у всех одинаково: сначала ребенок кричал и скрюченными пальцами слепо хватал воздух, затем лежал, словно мертвый. Настоятель поместил всех в лечебнице, которую устроил в центральном зале монастыря. Рыдающие родители с надеждой искали у монаха лекарства, но он только разводил руками и кричал в отчаянии:

– Сначала скажите мне, с каких пор чума умеет считать!

Тетушка Хуа всегда была самой решительной из нашей семьи. Она отвела меня в сторону и хрипло произнесла:

– Бык, настоятель прав. Нам нужен мудрец, который расскажет, как чума научилась считать. Я слышала, такие люди живут в Пекине на улице Глаз. Правда, еще мне говорили, что они дорого берут за свои услуги.

– Тетушка, мы можем неделю умолять Ростовщика Фаня дать нам денег, несмотря на то что Олененок тоже пострадала, – заметил я.

Она кивнула, потом покопалась в своих одеждах и извлекла из их складок потертый кожаный кошель. Когда старушка вытряхнула его содержимое мне на руки, то передо мной предстало больше денег, чем я когда-либо видел в своей жизни: сотни медных монет, нанизанных на зеленый шнурок.

– Пять тысяч медных монет, но ты никогда не скажешь об этом своему дяде. Никогда! – свирепо произнесла она. – Беги в Пекин. Найди улицу Глаз и приведи к нам в деревню мудреца.

Я слышал, что в молодости тетушка Хуа славилась невероятной красотой, и в голову даже закралась мысль, может, у неё и был повод жертвовать деньги Пань Чиньлин, покровительнице падших женщин, но сейчас на такие размышления не было времени, я уже выбежал из деревни и мчался, словно ветер.

Мой день рождения прошел в компании с луной, Пекин же оказался настоящим сумасшедшим домом. Это был кошмарный сон наяву: я увяз в толпе людей, словно в зыбучих песках. Вокруг стоял невыносимый грохот, с ошалевшим взглядом и горящими ушами я прорывался сквозь забитый народом город, чувствуя себя начинающим подмастерьем, прибывшим на соревнования кузнецов.

Наконец я достиг цели: Передо мной была изысканного вида улица, по обеим её сторонам красовались очень дорогие дома, а над каждой дверью висел знак – огромный немигающий глаз.

– Истина открыта, – словно говорил он. – Я вижу все.

В душе моей засверкали лучики надежды, и я постучался в ближайшую дверь. Её открыл высокомерный евнух, разодетый в такой наряд, который, по моему мнению, говорил о его принадлежности к императорскому двору. Он смерил меня взглядом, отметив все – от бамбуковой шляпы до потертых сандалий, прижал надушенный платок к носу и приказал изложить суть дела. Евнух не моргнул глазом, когда я сказал, что хочу узнать у его хозяина, как чума могла научиться считать, но когда речь зашла о пяти тысячах медных монет, он побледнел, прислонился к стене, словно силы внезапно покинули его, и принялся рыться в складках платья, ища нюхательную соль.

– Пять тысяч медных монет? – прошептал евнух. – Мальчик, мой хозяин за поиск пропавшей собачонки просит пятьдесят слитков серебра!

Дверь захлопнулась перед моим носом, я попытал счастья в следующем доме, но вскоре вылетел оттуда при немалой помощи шести дородных лакеев, а увешанный драгоценностями слуга, потрясая кулаками, вопил мне вслед:

– Ты осмеливаешься предлагать пять тысяч медных монет бывшему главному следователю самого Сына Неба? Возвращайся в свою грязную конуру, наглый крестьянин!

Дом следовал за домом, а результат не менялся, правда, мой выход проходил уже в более достойной манере – кулаки сжаты, в глазах блеск, да и размеры мои не самые маленькие. В очередной раз потерпев неудачу, я уже решил, что ударю следующего мудреца по голове, засуну его в мешок и отнесу в Ку-Фу, неважно, понравится ли тому подобное обращение или нет. А потом на меня снизошел знак Небес, Достигнув конца улицы, я развернулся, чтобы проследовав по противоположной стороне, когда неожиданно сверкающий сноп солнечного света, подобно стреле, прорвался сквозь облака и вонзился в узкий извивающийся переулок. Луч засиял на знаке, где был тоже изображен глаз, правда, полузакрытый.

«Только часть истины открыта мне, – словно говорил он. – Некоторые вещи я вижу, а некоторые – нет».

Если это было послание, то оно оказалось самой разумной вещью, которую мне пока удалось лицезреть в Пекине, поэтому я свернул и направился вниз по узкому переулку.

Знак был старым и потрепанным, и висел он над открытой дверью покосившейся бамбуковой хибары. Когда я робко ступил внутрь, то увидел разбитую мебель, груду расколоченной посуды на полу, а от запаха прокисшего вина у меня закружилась голова. Единственный обитатель сего неприглядного жилища храпел, лежа на грязном тюфяке.