— Ужасный это расход, — заметил он, — держать автомобиль.

Она хохотнула и сказала:

— Да ну, перестань.

— Беспрерывно жизнь дорожает, — пробормотал он.

Она одернула юбку, закрыла чулочные застежки и, охватив руками колени, сидела с безнадежным видом напрасно потрудившегося человека. Он вроде бы ничего не заметил.

— Ты читал в газете, — спросила она, — как один проповедник выступил перед народом по случаю своего столетия?

— В какой газете, где? — И он потянулся к «Манчестер гардиан».

— Не здесь, в «Дейли мирор», — сказала она. — Куда это я ее задевала? Он сказал, что до ста лет дожить ничего не стоит — только блюди заповеди господни и храни душевную молодость. Господи боже ты мой.

— В правительстве у нас засели грабители, — сказал он, — так они и дадут тебе сохранить душевную молодость. Беззастенчивый грабеж.

Олив его не слушала, а то бы она подумала, прежде чем сказать на это:

— У Эрика, знаешь ли, плохи дела.

— У него всегда плохи дела. Что такое на этот раз?

— Что и обычно.

— А что обычно?

— Денег нет, — сказала она.

— Я больше ничем не могу помочь Эрику. Я для Эрика сделал более чем достаточно. Эрик меня разорил.

И тут ему как бы свыше прояснилось, почему его сегодня не волновали застежки Олив. Вопрос был в деньгах, в их постоянном соглашении с Олив трехлетней уже давности. Приятно бывало, конечно… Человек, может статься, и не прогадал… Но теперь-то Мейбл Петтигру — какой подарок судьбы! Вполне довольна скромным фунтом, и ведь красивая женщина! А то езди тоже сюда, в Челси. Неудивительно, что человек не в себе, особенно если учесть, как трудно будет человеку разрывать такое деликатное соглашение с Олив. К тому же…

— Какая-то у меня слабость последние дни, — заметил он. — Доктор мой полагает, что многовато разгуливаю.

— Ну? — сказала Олив.

— Да. Нужно побольше дома сидеть.

— Боже ты мой, — сказала Олив. — Да ты для своих лет как огурчик. Другие пусть дома сидят, а тебе незачем.

— Что ж, — согласился он, — тут ты, пожалуй, права. — И, тронутый, он кинул нежный взгляд на ее ноги, на то место, где под платьем застежки пояса держали чулки, однако она и не подумала обнажить их.

— Пошли ты своего доктора, — сказала она, — к чертям собачьим. И вообще, зачем ты пошел к доктору?

— Ну как, милая, там побаливает, здесь покалывает, а в общем, конечно, ничего серьезного.

— Куда моложе тебя, — сказал она, — и то у них побаливает и покалывает. Взять хоть Эрика…

— Это он-то на возраст жалуется?

— Да не без того. Господи боже ты мой.

Годфри сказал:

— Пусть винит самого себя, больше некого. Хотя нет, я-то виню его мать. С той минуты, как мальчишка родился, она…

Он откинулся в кресле, скрестив руки на животе. Олив прикрыла глаза и расслабилась, а голос его гудел в предвечерний час.

Годфри вернулся к своей машине, одиноко стоявшей у развалин. Все его тело подзатекло от сидения в этом жутком современном кресле у Олив. Человек наговорил лишнего и просидел дольше, чем собирался. Он неловко втиснулся в машину и хлопнул дверцей; его враз принялась укорять собственная более достойная и вновь обретенная личность.

«Ну что же это человек так себя ведет, зачем ему? — спрашивал он себя, выехав на Кингс-роуд и покатив по ней. — Зачем человеку все это нужно? — думал он, не разъясняя себе, впрочем, что именно. — Как это началось, с чего вдруг человек стал себя так вести?»

И негодовал на Чармиан, которая всю-то их совместную жизнь слыла кротким ангелом во плоти, женщиной с тонкими чувствами и утонченными вкусами. А он, Колстон-пивовар, он — сущее бревно, и терпели-то его только из-за нее, вот и наградили, можно сказать, подлой чувственностью. Он негодовал на Чармиан и торопился домой посмотреть, все ли она уладила, огорчив и миссис Энтони, и миссис Петтигру. Он извлек часы. Без семи с половиной минут шесть. Домой, домой, надо немножко выпить. Что же это на квартире Олив никогда ни капли спиртного. Говорит, не по средствам. Интересно, как это не по средствам: что она, спрашивается, делает с деньгами.

Алек Уорнер явился к Олив в половине седьмого. Она налила ему джину с тоником, он поставил его на столик рядом с креслом и вынул из портфеля блокнот в твердой обложке.

— Что новенького? — спросил он, откинув пышную седую голову на желтую спинку желтого кресла.

— Гай Лит, — сказала она, — был у врача опять же насчет своей шеи, снова ревматический приступ. Очень редкий случай, называется как-то вроде «торты в школе».

— Тортиколлис? — спросил Алек Уорнер.