слишком далёким, чтобы думать о чём-то страшном, что может в нём произойти.

Сёмка с нетерпением ждал рождения второго сына, со счастливой улыбкой поглядывая на огромный

живот пополневшей супруги. Последние недели особенно давили ожиданием. Мы все ждали.

Тот день был самым обычным, разве что погода пасмурная и дождь оставляли гадкий осадок на

настроении. Сёмка торопился домой, припозднившись на работе. Слишком торопился. Как может

такой опытный водитель не справиться с управлением? Может. Сёмка всегда не любил легковушки и

часто говорил, что чувствует себя в них неуверенно, словно букашка под ногами толпы. Он и

автомобиль купил скрепя сердце, поддавшись уговорам жены, считающей, что личный транспорт

очень удобен.

На мосту со встречной полосы вынесло машину, и Сёмка попытался избежать столкновения, выворачивая руль. Его занесло на скользкой дороге, крутануло и выбросило за ограждение моста.

Если чудеса и случаются, то очень редко. Так редко, что на Сёмкину долю не хватило.

Я отказывался верить. Бред! Этого быть не может! Не с моим другом! Не с ним! Почему он? По

какому принципу происходит отбор тех, кто отжил своё?

Сёмкина супруга родила немногим до срока. Наверное, именно то, что на моих руках остались две

семьи, не дало мне сойти с ума. Я не мог бросить женщину с двумя детьми, один из которых едва

увидел свет. У них не было никого, кроме меня: Сёмкины родители давно умерли, а родственники

его жены жили слишком далеко.

Я вцепился в жизнь зубами, чтобы вытянуть всех нас. И в перерывах между бешеными скачками из

дома на работу, а потом в квартиру друга, ставшую моим вторым домом, я думал о Сёмке. Не мог не

думать. Не мог не вспоминать. Дико было осознавать, что теперь всё будет по-другому. Потому что

его нет. Я запретил себе произносить слово «умер». Его просто не было с нами, он ушёл. За

горизонт. За горизонт, который мы видели когда-то из кабины нашей фуры, колеся по дорогам.

Я бы многое отдал, чтобы снова оказаться в той душной кабине рядом с лучшим другом, отсиживая

до онемения задницу и слушая надоевшее до тошноты радио.

Столько осталось недосказанного! Нам кажется, что у нас впереди куча времени, что всё ещё

успеется, и мы не заморачиваем себя какими-то словами, а зря... Может случиться так, что их уже

некому будет говорить. Мне — некому. Я не хочу разговаривать с холодной фотографией на

памятнике — земляной холмик, обнесённый оградкой, не заменит мне Сёмки.

Даже сейчас, спустя столько лет, я чувствую тупую боль в области груди. У меня не было

возможности предаваться горю: я должен был быть сильным, быть опорой для детей и их матерей, кормильцем, защитником, надёжной крепостью. Разве я мог заливать тоску, уходить в загулы и

сгорать в одиночестве? Не имел права. Я жил за себя и за Сёмку. Но кто бы знал, как мне порой

хотелось лечь и заскулить побитой собакой! Трудно, когда нет крепкого плеча друга, на которое

можно опереться. Я был опорой. Но не имел её.

От эгоистичной жалости к себе меня ломало. Я никому не показывал своих слабостей, я шёл

напролом, зная, что за моей спиной те, кому я нужен, кто верит в меня и кому не на кого больше

надеяться. И я смог, я справился: моя большая семья ни в чем не нуждается, мои дети устраивают

свою судьбу, моя жена счастлива, вдова друга, ставшая мне родной и близкой, так и не вышедшая

повторно замуж, тоже научилась жить и находить в жизни радость. И только я чувствую себя

неполноценным, половинчатым, разодранным. Мне постоянно чего-то не хватает для успокоения и

гармонии. Мне не хватает Сёмки. Без него я не я.

Друзей много не бывает. У меня был один-единственный друг, самый лучший, такой, какого уже не

будет. Он ушёл за горизонт. Когда-нибудь и я уйду туда. Он ждёт меня, я знаю.

Жаль, что Сёмка не увидит свадьбы наших старших и выпускного младшего... Хотя иногда мне

кажется, что он смотрит на нас оттуда, из-за горизонта, переживает, если что-то не ладится, радуется

нашим победам.

Как бы я хотел просто посидеть с ним рядом, плечом к плечу, молча, или наоборот, тихо