Окна все были распахнуты по случаю духоты, однако свет в доме уж не горел: кажется, обитатели его давно спали. Внезапно до Путилина донеслись приглушенные голоса: два мужских и один женский. Женщина, чудилось, от чего-то отпиралась, о чем-то спрашивала. Ответы мужчин были односложны и грубы. Вдруг женщина сдавленно захихикала вперемешку со всхлипываниями, потом засмеялась. Засмеялась странно, сдавленно, словно против воли. И смех ее то и дело прерывался мучительными стонами.

Путилин нахмурился и подкрался к этому окну. Картина, которую он разглядел в полумраке (комната была слабо освещена свечой), сначала изумила его, а потом приковала к месту. Зрелище и впрямь было диковинное. Нет, здесь никого не убивали, не били даже, не насиловали, а всего-навсего двое мужчин… щекотали молодую женщину, распростертую на кровати! Один из мужчин был Ехменьев, другой, тощий и низкорослый, судя по жалкому виду, мог быть только тем самым «псом Серегой», о котором говорил Путилину добросердечный крестьянин-арендатор. Женщина, к великому облегчению Ивана Дмитриевича, оказалась вовсе не Евдокией Николаевной. Впрочем, лицо ее было так искажено судорогами, что немудрено было и ошибиться…

Путилину стало жутко.

Что же сие значило?!

Конечно, Иван Дмитриевич не мог предполагать, что увиденной им загадочной и пугающей сцене предшествовала другая, не менее пугающая.

Едва прибыв домой с именин и не простившись с женой, которая немедленно заперлась в своей комнате, где опустила руку в холодную воду (всю дорогу Ехменьев молча, ожесточенно щипал Евдокию Николаевну за нежную кожу – до кровавых синяков щипал!), Ехменьев призвал к себе верного слугу Серегу, ловчего, и завел с ним такую беседу:

– Слушай, Серега, внимательно. Вот и пришла пора покончить с тем делом, о котором я тебе прежде говорил.

– Это с каким же? – нахмурился ловчий, словно не мог вспомнить. Нет, не в том дело, что он был немалый тугодум. И на память Серега никогда не жаловался. Однако как ни был он предан барину, а все же в его душе жил страх. Ведь речь шла о давно замышляемом убийстве, а всякое убийство непременно становится предметом дознания. И Серега знал: если начнут копать, то первое подозрение падет на него, главного пособника всех барских затей. Барин, может, и выкрутится. А вот он-то…

– Знаю, о чем думаешь, – сказал тем временем Ехменьев, пристально глядя на него. – Трусишь небось, что не сможем мы того… концы в воду спрятать… Точно? Ну так ты не трусь, не бойся. Никому ничего и в голову не взбредет, пусть даже он сам Путилин.

– А это кто ж такой? – удивился ловчий.

– Да есть один таков человек, который, говорят, сквозь землю на семь верст видит. Я про него раньше только слышал, а вот сегодня повидать пришлось. Приехал, знать, скрытно, у кого-то из своих друзей живет. Есть у меня подозрение, что присматривался он ко мне особенно, не по-соседски присматривался! Небось донес кто-то что-то… Ну так тем лучше. Будет очень даже забавно устроить все именно теперь, когда Путилин здесь. Пусть своим знаменитым нюхом докопается, что за штуку мы отчудим! Ему ни в жизнь не догадаться, что я задумал пойти по пути Ивана Грозного!

– Да что ты, барин! – смешно отмахнулся Серега. – Как возможно сие? Грозный-то ведь был царь, а мы…

– Он был не только царь, он был и разбойник, – отмахнулся барин. – Ловко умел людей жизни лишать! Приелись ему уже привычные казни: на кол кого посадить или там голову с плеч… И однажды пришла ему на ум мысль: можно ли убить человека, не оставив никаких следов? Думал он, думал… И придумал пытку особенную, изощренную, такую, что человека до смерти заведешь, а следов на нем не останется, скажут: от сердца помер… или померла… – И страшная улыбка мелькнула при сих словах на его лице.

– Какая же это казнь, что за пытка такая? – спросил Серега, внутренне поежившись при виде улыбки барина и мысленно взмолившись о том, чтобы никогда не возникла она на барском лице по его, Серегиному, поводу.

– Неужто не догадываешься?

– Нет, батюшка мой!

– А ты думай, думай…

– Нет, ничего удумать не могу.

– Ну так я тебе кое-что подскажу.

– Подскажи, сделай такую милость.

– Сперва ты мне ответь: которая из дев или баб твоих – а ведь не секрет, что знатный ты котяра, каждый месяц для тебя – март! – тебе менее всего мила?

– Как это? – не понял Серега. – Они все милки, все ко мне ласковые.

– Ну, может, которая обидела чем-то? Вот я слышал, будто Варька…

– Правда твоя, барин! – спохватился Серега. – Варька загуляла с кузнецом. Но ведь я все равно уж бросил ее прежде, и она небось в загул пошла, чтобы мне отомстить. Только мне и на нее плевать, и на кузнеца, и на шашни их. У меня таких, как та Варька, несчитано, а Варьке цена – в базарный день пятачок пучок. Она ведь такая…

– Хватит! – перебил барин не в меру разболтавшегося ловеласа. – Ты мне толком скажи: хочешь с Варькой поквитаться за кузнеца?

Серега озадачился: он вот сию минуту объяснял барину, что никакой злости к Варьке не чувствует, а тот свое гнет – поквитаться да поквитаться… Значит, ему зачем-то нужно, чтобы Серега поквитался с Варькой. Коли так, то лучше согласиться, спорить с господином Ехменьевым опасно.

– Конечно, хочу! – не моргнув глазом, ответил Серега, и барин довольно потер руки:

– Ну, давно бы так. Кстати, скажи, боится ли она щекотки?

– Щекотки? – изумился Серега. – А как же! Разве сыщется на свете такая баба, чтоб щекотки не боялась? Варвара же – особенно. Чуть тронь ее за бочок, она хи-хи-хи да ха-ха-ха, так и рассыплется!