Кривенко составлял телеграммы, отдавал их, и затем не знал, что с ней делал Жилинский. Жилинский ее корректировал и отправлял за своей подписью.

Уезжая, Жилинский забрал все, и мне ничего не оставил. Это было неправильно по службе и не скажу, чтобы порядочно. Занкевичу я оставил все в порядке и подобранным и, кроме того, посвятил его, и устно и письменно, во все текущее. Я стал знакомиться один, и с помощью Кривенко. Он мог бы быть отличным помощником, но его парижские дела и привычка к полной самостоятельности при Жилинском, где все делал он, хотя доверия ему не высказывали, стесняли меня и его.

Инцидент его с Панчулидзевым, где последний сказал ему дерзость, при всех младших, делали его положение не удобным, Наклевывалась Петроградская конференция, в которой он мог быть очень полезен, ибо положение во Франции ему было известно, и я рекомендовал его туда, но с тем, чтобы он больше не возвращался. Я рекомендовал его как способного офицера, но высказал, что лучше отозвать меня, а оставить его, но вместе мне будет трудно и я слишком стар, чтобы бороться с ним.

В декабре было получено разрешение. Кривенко был ознакомлен со всеми нуждами и отправился в Петроград и Ставку для участия в Конференции. В январе получено было предложение назначить его командиром 2-го полка и его просьба о том же. По-моему, ему лучше было оставаться в России и, кроме того, мне казалось, что с его характером, с его делами в Париже, лучше во Францию ему не приезжать, но мешать этому не считал себя вправе, и я согласился.

Приехал он в марте. Совершилась революция. Приехал он с каким-то поручением и пристегнул к себе Елисеева, но уже в виде чиновника, который должен был числиться при военном агенте, но состоять при нем.

Все это устроилось при помощи военного министра Беляева, которому Елисеев был родственником. Приехал Кривенко, чтобы принять полк, а приказа и разрешения не было, и жил себе в Париже.

Я несколько раз телеграфировал, указывая на ненормальность, и даже на оскорбительное положение Кривенко, гуляющего в Париже. Но он не гулял, а себя устраивал. Из Петрограда уже в мае вдруг поступила телеграмма, в которой говорилось, что генерал Петен просит назначить Кривенко, как связь с французским Генеральным штабом. Но когда поступила телеграмма, Петен уже был генералиссимусом и его место занял Фош. По справке оказалось, что Петен и не думал просить, а на просьбу Кривенко согласился, по просьбе не знаю кого. Я ответил, что Кривенко предназначен командовать полком. Дьяконов должен уйти, полковник Иванов, по словам Лохвицкого вреден и должен быть сменен, а полку нужен свежий командир. Что же касается назначения Кривенко к французам, то я прошу оставить это на разрешение Занкевича, который должен скоро приехать. Занкевич, по-видимому, приехал с готовыми решениями. Кривенко был назначен на место Пац-Помарнацкого, где он и пребывает. Как в начале знакомства, в 1906 году, он не выдержал экзамена, так и теперь, с полком, экзамена тоже не выдержал. В начале мая он как будто хотел ехать принимать полк. Но тогда, в следствии развала в этом полку дисциплины, я просил Дьяконова еще не сдавать полк, не переговорив совместно с Лохвицким, обсудить, хорошо ли это будет и не лучше ли Дьяконову временно оставаться. Нельзя было посылать Кривенко на очевидный скандал и даже убой.

Но его назначили в разведывательный отдел при Главной квартире {83} , и так как это совпало с переменою положения представителя Верховного командования {84} , который был заменен председателем Временного правительства, то для Кривенко все устроилось к лучшему.

С французами он будет ладить, но будут ли они его уважать? Другой офицер при генерале Жилинском был ротмистр Панчулидзев. Странный, напыщенный, неуравновешенный человек. Избалованный матерью, он к своим почти 40 годам остался ребенком. Крикливый, шумливый, хвастливый, подчас льстивый, он приводил в ужас Нарышкина, Извольского и д’Аренберга, и когда в конце декабря он выкинул такую штуку, что должен был уйти, все вздохнули свободно и обрадовались зело. «Теперь, наконец, мы можем жить», – говорили мне, эти порядочные и воспитанные люди. Через несколько дней, после моего приезда, Панчулидзев подал мне рапорт об его отчислении. Я видел, что это вздор и написал на его рапорте, что для пользы службы не согласен. Он страшно возгордился. Причиной его рапорта было то, что 1-го ноября я поехал к генералу Жоффру не с ним; он же считал себя адъютантом, а я адъютанта при себе иметь не желал, а взял капитана д’Аренберга, который во всех поездках на фронт сопровождал Жилинского, и который неразлучно путешествовал со мною повсюду.

Панчулидзев дурил потом неоднократно, но после того, что он при всех обругал Кривенко и ему заявил, что он его презирает, я решил, что от него надо отделяться. Я сделал ему внушение и замечание полного несоответствия таких отношений к старшим, и предложил ему прекратить такие отношения. «Если прикажете, я это сделаю», – ответил он. «В таких вопросах не приказывают, – ответил я. – А делайте, как считаете своей честью». На следующий день за столом они уже были: на «ты» и друзья. Это меня покоробило и удивили.

Как служащий и исполнитель он был ничего, а что касается шифра, то работал скоро и хорошо.

В конце декабря я получил повеление ехать на конференцию в Рим. Пожелали этого французы и, по-видимому, Лиоте. Я взял с собой князя д’Аренберга и Извольского. В Риме я получил от Панчулидзева копию его телеграммы, посланной в Ставку, в которой он излагает, что он мною оскорблен и что унижен перед войсками, Главной квартирой и всей Францией, Италией и посольствами, что я взял не его, а французских офицеров, и просит его поэтому откомандировать. К этому он прибавил, что я уволил его дипломатически в отпуск. Действительно, в начале декабря, он просил для успокоения нервов, уволить его на две недели. Я дал ему отпуск, но предварительно просил его съездить с Война-Панченко, не говорящему по-английски, на английский фронт. Никакой дипломатии не было, ибо в Рим я его никаким образом не взял бы. Нужны были указанные лица, которые могли быть мне там полезны, а не Панчулидзев. Вернувшись в Шантильи, получил от Гурко телеграмму, что нельзя насильно держать Панчулидзева, если он не желает. Так с ним расстались. Но когда это совершилось, настроение изменилось, и он уже превратился в просителя. Наглупив, он уже сожалел обо всем. Пристроил его к Игнатьеву. Но Панчулидзев в душе человеке злой.

К 31 декабря переехали в Бовэ, а в начале января Панчулидзев шифры сдал Нарышкину. Нарышкин дал ему расписку, что он все получил. 2 мая я был в Париже и вечером по телефону Извольский мне передал, что Нарышкин, которому нужно было расшифровать телеграмму, не нашел тряпки [14] 1–21 мая Betta bis. Все перерыли, все пересмотрели, а тряпки нет. Все остальное цело. Сейчас же об этом донес. Ключи хранились в небольшом чемодане и всегда были с Нарышкиным, и на ночь он переносил в свою спальню. Ключи из Бовэ и Компоен никуда не уходили, в отличие от прежнего его владельца, когда все это каталось еженедельно в Париж. Дома наши были – особняки, охраняемые жандармами; люди очень верные. Никто не входил, пропасть не могло, украсть тоже.