Вместо него на аккуратно заправленной коечке сидел человек, бывший явно на несколько лет старше моего знакомца, с совершенно другими чертами лица, выражавшими, насколько я мог судить, немалый ум и еще больший опыт, ответственность и привычку командовать многими, судя по его глазам, чуть нахмуренному лбу и изгибу губ, даже отдаленно не напоминавших всегда чуть приоткрытый и какой-то безвольный рот моего охранителя.

Пятнистая форма моего унтера чинно висела на плечиках, а сам обитатель комнаты был в пижаме и сидел расслабленно, словно обмякнув, а вовсе не в той собранной позе, которая была унтеру свойственна и выражала постоянную готовность броситься выполнять любое приказание в любой миг дня и ночи.

Иными словами, то был не он. Не тот человек, к которому я направлялся. Чьими услугами собирался воспользоваться. А совсем другой. И единственным, что было у него общего с лихим носителем унтерских знаков различия, являлось то, что он, как и унтер, был мне знаком. Правда, знал я его в иное время и в других координатах Простора. И, честно говоря, никак не ожидал встретить его здесь и сейчас.

Я любовался им, полагаю, никак не больше двух, от силы трех секунд. Хотя мне показалось, что смотрю на него долго-долго. Восхищаюсь. Испытываю стыд. Сержусь – на него и на себя, больше всего – на себя. Впору было покраснеть. Потому что передо мною был мастер, а я только сейчас понял это, хотя должен был расставить все по своим местам еще при самой первой встрече – когда я только пришел в Службу. Мне он тогда показался просто чиновником. Правда, это было очень давно. Я тогда еще многого не понимал.

Но долго стоять тут было нельзя: меня могли и увидеть, а в этом я никак не был заинтересован. Я поднял руку и деликатно постучал костяшками пальцев в дверь. Сейчас я уже не мог просто распахнуть ее и предстать перед ним, как его старший начальник. Потому что больше себя таким не чувствовал.

Тем не менее я продолжал наблюдать за ним. И видел, как он, едва услышав стук, встрепенулся и почти мгновенно начал превращаться в того, кого я ожидал увидеть еще несколько минут тому назад.

Но конца метаморфозы я дожидаться не стал. Я видел, что дверь изнутри была заперта на задвижку, но для меня не составило труда ударом сконцентрированной воли отодвинуть ее, перешагнуть порог и остановиться перед ним, находившимся как раз в процессе преображения.

Он на мгновение застыл. Губы его уже обмякли, брови чуть приподнялись, приняв то положение постоянного удивления, к какому я привык; но глаза оставались еще прежними: зеркалом его подлинной души, а не того ее муляжа, какой он выставлял на всеобщее обозрение. Это мгновение неподвижности было ему необходимо для того, чтобы решить – какую линию поведения сейчас избрать.

Я, со своей стороны, был готов к любой реакции, к немедленному ответу на всякое его действие. Единственное, что я поспешил сделать, – послал ему информацию о том, что я его увидел и узнал. Я знал, что он ее примет без усилий/ Так и получилось.

Когда это мгновение миновало, он расслабился снова. Вновь стал самим собой. И улыбнулся – не той хитроватой и в то же время слегка недоумевающей улыбкой, какая редко сходила с унтерских губ, но той, которую я знал когда-то: понимающей и чуть усталой, и еще самую малость извиняющейся.

– Сукин ты сын, – сказал он. – Подловил все-таки. – Ну и ты хорош, – ответил я и покачал головой. – Столько времени водить меня за нос! – Ладно, извини, – сказал он. – Служба, сам понимаешь. Да, садись, – спохватился он. – Что воздвигся как памятник самому себе.

Я сел на единственный в комнате стул, перед тем сняв с него лихую унтерскую фуражку.

– Давай, – сказал я. – Излагай обстоятельства дела. Он покачал головой:

– Не имею права: не получал такого разрешения. Да ты и сам, в общем, соображаешь – что к чему. Ты в неплохой форме.

Выспрашивать дальше не имело смысла. Если уж Иванос молчал, то он не раскололся бы и при любом воздействии. А влезть в него силой было не в моих возможностях.

Как сене, он всегда был мощнее меня, и в свое время я не мало перенял от него.

– Понятно, – сказал я. – Но все же мне необходимо знать хотя бы одно: ты на чьей половине играешь?

Он чуть усмехнулся:

– На твоей. Или, чтоб уж быть совсем точным, ты играешь за мою команду.

Это означало, что мне не придется принимать к нему крутые меры, и что он, в свою очередь, здесь не затем, чтобы совать мне палки в колеса. Но все же я нуждался в не которых уточнениях.

– Значит, тебе известно, что я делаю и зачем?

Он утвердительно кивнул:

– Можешь не сомневаться.

– Хорошо. Значит, не придется тебе объяснять. Ну, что дальше будем делать? Предупреждаю: в денщиках держать тебя больше не смогу. – Я развел руками. – Понимаю, что неразумно, но совесть не позволит. Слишком многим я тебе обязан.

– Ну, – он прищурился, – тогда я ведь и приказать могу.

Это был пробный шар. Но я не собирался терять свою независимость. Даже и ради союза с Иваносом.

– Не выйдет. Не забудь: я не в Службе. Я легол. «Летучий голландец», легол – так у нас издавна назывались те, кто ушел со Службы, но продолжал работать за свой страх и риск.