Петр, конечно, знал о деятельности иезуитов и вряд ли ей сочувствовал, но он их не трогал, дабы не нарушать дружественных отношений с немецким императором, который им покровительствовал. Но такой нейтралитет мог продолжаться только до тех пор, пока эти отношения были дружественны. Скоро, однако, в отношениях, ввиду бегства царевича Алексея, произошло охлаждение. Свое неудовольствие Петр прежде всего выместил на иезуитах. 18-го апреля 1719 года вышел указ о высылке за границу всех иезуитов, проживающих в Москве.

Вновь иезуиты появились только при Екатерине. Случилось это само собой. Екатерина получила от Польши Белоруссию. А так как там крепко утвердились иезуиты, то пришлось вместе с Белоруссией получить и иезуитов. Екатерина очень подозрительно относилась к этим новым подданным и предписала местным губернаторам составить подробный список всех иезуитских монастырей и школ. В своем приказе она писала: «Вы имеете учредить особенное наблюдение над иезуитами, как над коварнейшим из всех латинских орденов, так как у них подчиненные ничего предпринимать не могут без разрешения своих начальников». Однако скоро подозрительность и некоторое недоброжелательство Екатерины к иезуитам сменились милостью. Дело в том, что присоединение новых областей было насильственно, и понятно, что польское и литовское общество были настроены к русским враждебно. Иезуиты сумели использовать момент. Они первые заявили себя самыми преданными подданными новой императрицы. Свою преданность они демонстрировали как только могли. Екатерина оценила этот шаг иезуитов и с тех пор стала относиться к ним благосклонно. Эта благосклонность простиралась так далеко, что спасла иезуитов даже и от буллы Климента XIV, уничтожившего орден.

Декрет папы закрывал все учреждения ордена и понятно, что он поверг в великое уныние русских иезуитов. Но во главе их стоял хитрый и находчивый Станислав Черневич, ректор полоцкой коллегии, он нашел выход. Были пущены в ход все пружины, использованы все связи. А так как среди приближенных к Екатерине лиц были влиятельные друзья ордена, то все кончилось для них благополучно. 23-го ноября 1773 года Черневич от лица всех белорусских иезуитов подал Екатерине прошение. В этом прошении хитрый иезуит говорил о преданности всех иезуитов папе, о готовности их подчиниться его воле и просил: «Ваше Величество, благоволив разрешить обнародование декрета об упразднении общества, проявите этим Вашу Царскую власть, а мы неукоснительным послушанием окажем себя одинаково покорными, как власти Вашего Величества, имеющей дозволить исполнение декрета, так и власти верховного первосвященника, требующей от нас исполнения».

Екатерина прекрасно понимала тайные желания иезуитов и, во всяком случае, была подготовлена к этому. Она не разрешила иезуитам подчиняться папе и не распубликовала буллу.

— Вы обязаны послушанием папе в деле догматов, а во всем остальном вашим государям. Я вижу, что вы совестливы! Впрочем, для успокоения вашего я спишусь с варшавским нунцием через моего поверенного.

Так иезуиты «были вынуждены» не подчиниться папе. Это только и было им нужно. Напрасно варшавский нунций протестовал против такого нарушения папского декрета и требовал от иезуитов беспрекословного повиновения папе, иезуиты не обращали на его требования внимания и продолжали свою деятельность.

Но в особенности хорошо себя почувствовали иезуиты с восшествием на престол Павла. Павел скоро подпал под сильное влияние верховного настоятеля иезуитов Гавриила Грубера. Грубер приехал из Вены в Петербург под тем предлогом, что он хочет представить академии наук свои изобретения по части механики. Но в действительности не в механике тут было дело. Грубер по приезде в Петербург немедленно постарался завести связи с высшим обществом. И так как он был человек образованный и умный, то скоро обратил на себя внимание. О Грубере стали говорить, его стали везде приглашать. Скоро молва дошла до императора Павла, и он пригласил его к себе. Павел был в восторге от Грубера и захотел немедленно сделать его кавалером. Иезуит смиренно отклонил от себя эту честь и сказал Павлу:

— Ваше Величество, с прискорбием я должен отклонить от себя эту честь. Устав нашего ордена предписывает нам посвящать себя службе государя и их подданным единственно для большей славы Божией — ad maiorem Dei gloriam.

Императору очень понравилась речь Грубера и он велел ему приходить во всякое время без доклада. Грубер не замедлил воспользоваться предложением. В результате влияния Грубера в 1800 году Павел обратился к папе с просьбой о восстановлении в правах иезуитского ордена. Затем посыпался целый ряд указов в пользу иезуитов. Первый о том, чтобы в католической церкви св. Петра в Петербурге богослужение отправляемо было только иезуитами. Вторым передавалась иезуитам в полное их распоряжение церковь св. Екатерины со всеми принадлежащими ей домами и доходами. Третий разрешал иезуитскому новинциату в Полоцке умножать богоугодные его заведения и возвращал ордену по мере открытия этих заведений отобранные у него польским правительством имения, четвертый создавал для ордена независимое положение от католических властей.

Против владычества иезуитов выступил престарелый католический митрополит Сестринцевич. Правда, в открытую борьбу вступить он не решался, но иезуиты хорошо знали, что он против них. Надо было Сестринцевича убрать с дороги. Выступить открыто против него Грубер тоже не решился. Тогда он пошел закулисными путями. Через своих сторонников Грубер беспрестанно стал надоедать Павлу жалобами на Сестринцевича. Недоумевая, почему так недовольны Сестринцевичем, Павел захотел узнать об этом у Грубера. Тот воспользовался случаем и разукрасил Сестринцевича так, что тот высочайшим приказом был лишен Мальтийского ордена и ему было воспрещено являться ко двору.

Но старого митрополита ждали еще большие унижения. Через несколько дней вечером, часов в 11, к Сестринцевичу явился полицейский чиновник и передал высочайшее повеление немедленно встать с постели и очистить занимаемое Сестринцевичем помещение для отца Грубера. В ту же ночь к трем часам это было исполнено.

Сестринцевич не мог понять, почему такая немилость стряслась над его головой. Когда он обратился с вопросом по этому поводу к графу Палену, то тот ответил:

— Право, я ничего не знаю!