Поднявшийся с полудня ветер к вечеру усилился. Море штормило. Начался снегопад. Крупные хлопья снега покрыли все вокруг плотным белым ковром.

Сменяя друг друга, напряженно всматривались мы в разбушевавшееся море, время от времени подавая условленные сигналы лучом карманного фонарика. Но все напрасно. Шлюпка не подходила. В томительном ожидании проходили часы. Как потом выяснилось, шхуну за нами посылали. Однако командир ошибся в определении места, [51] наших сигналов не увидел и ни с чем возвратился в Севастополь.

Наконец стало рассветать. Как это было ни обидно, однако нам не оставалось ничего другого, как пережидать наступавший день здесь, на берегу. Идти к своей базе было далеко, и к тому же следы на снегу могли бы нас выдать врагу. Доели взятые с собой консервы и улеглись, накрывшись маскхалатами, благо вокруг нас ветер сдул с камней снег. Один день после высадки уже просидели здесь, просидим и второй, решили мы.

Но на этот раз нам не повезло... К вечеру на берегу показался вражеский патруль. Несколько гитлеровцев, спустившись к урезу воды, шли в нашу сторону. Боя было не избежать.

— Патроны и гранаты беречь! — скомандовал я вполголоса.

Когда патруль был от наших камней в десяти — пятнадцати шагах, гитлеровский ефрейтор заметил нас и, вскинув автомат, крикнул:

— Хальт!..

Это «хальт» было последним словом в жизни ефрейтора. Короткая очередь скосила его и еще двух врагов. Остальные, укрывшись за камни, открыли ответный огонь. С ними мы разделались бы быстро, но, как оказалось, вдоль обрывистого берега, поднимавшегося над галечным пляжем на три — четыре метра, проходил еще один вражеский патруль. Услышав выстрелы, гитлеровцы подбежали к краю обрыва. Прямо над нами показалась фигура в зеленовато-серой шинели.

— Не подсматривай, не будь любопытным! — проговорил Гончаров, выпуская по нему очередь.

Взмахнув руками, гитлеровец свалился с четырехметровой высоты. Больше над обрывом берега уже никто не показывался, но оттуда на нас посыпались гранаты.

— Я свой, я свой! — закричал взятый нами в плен гитлеровский капитан медицинской службы и кинулся было бежать.

— Не торопись, капитан! — Чуть приподнявшись, Буфалов выстрелил в него из пистолета. Но тотчас же и сам, тихо застонав, привалился к камню.

— Саша, что с тобой?..

— Руку, мичман... [52]

Рядом разорвалась граната, и Буфалов не договорил. Из маленькой ранки на лбу потекла тонкая струйка крови. Через несколько минут ранило Захарова. Тихо вскрикнув, он съежился и схватился за живот. Словно раскаленная игла вонзилась мне в плечо... Оставаться здесь было нельзя. Если на звуки перестрелки к врагу подойдет подкрепление, тогда ни один из нас не останется в живых. Пока шел бой с залегшими неподалеку гитлеровцами, я вывел из строя рацию, уничтожил шифр, и, убедившись, что все враги на берегу убиты, мы, подхватив под руки Захарова, перебежали под самую скалу. Там летящие сверху гранаты были уже не так страшны.

— Гончаров, вы останетесь здесь. Патронов и гранат не жалейте. Там, наверху, не должны знать, что мы ушли. Потом догоняйте нас в балке...

Нам нужно было добраться до места, где обрывистый берег, словно ножом, разрезала глубокая балка, выходящая к самому пляжу. Если гитлеровцы не догадались или еще не успели занять эту балку, то, пройдя вдоль берега двести — двести пятьдесят метров, мы могли выйти в горы. Там врагу пришлось бы уже поискать нас, тем более что день клонился к вечеру.

Паля из автоматов, швыряя гранаты, выкрикивая какие-то слова, Гончаров и в самом деле устроил такой «концерт», что гитлеровцы на скале, не видя пляжа, не могли и подумать, что внизу остался всего лишь один человек. Мы же, поддерживая Захарова, спешили к спасительной балке. Отправленный предварительно в разведку Марков, возвратившись, доложил, что она свободна.

— Чуть не до половины дошел. Никого нет. Тихо...

Тем лучше. Мы прибавили шагу. Нужно было торопиться, пока гитлеровцы не догадались и не заняли балку. За ее крутыми, откосами звуки выстрелов и взрывы гранат были еле слышны.

Вскоре нас догнал запыхавшийся Гончаров.

— Минут десять — пятнадцать, я думаю, гитлеровцы не решатся и носа высунуть! — выпалил он.

Пятнадцать минут! Как они были нам нужны!

Балка вывела нас на плато. Оставалось метров полтораста до первых кустов. Ползти с раненой рукой было очень трудно. Каждое движение отдавалось в предплечье острой болью. Можно себе представить, что испытывал раненный в живот Захаров. Но, понимая, что дорога каждая [53] секунда, он даже ни разу не застонал. И только когда мы были уже в кустах, Василий, без сил свалившись на землю, с трудом прошептал: