Днем играл с песком, а по ночам ложился и, взяв луну в руки, пытался чут-чуть ее сжать, чтоб услышать ее вскрик. Осенью под моими ногами шуршали листья и, подобно сиротам, смотрели вверх, на свои ветки...

Может, действительно поэтом был, но внутри просыпались непонятные чувства: из дерева строгал колыбель. Особенно во время бомбежек хаотичные голоса поднимались во мне, плач и рыдания детей, как будто целое племя собралось в моей душе, от страха на стелну лезли, колыбели скрипели.

А в снах на всех падал потускневший лунный свет, двер-окна были настеж раскрыты, и я видел сверкающие крупицы света. Мать моя бегала – то дверь закроет, то окна прикроет, задернет занавеску, которая сразу же рвется, и луна снова падает на колыбель...

– Почему поднялся?- кричала на меня.- Они погибнут...

Солдаты, что сражались передо мной, также имели Родовое Дерево и я, подобно косому солдату, стрелял по десять-двадцать раз в целое племя. Разве не трагедия, когда солдат с окосевшими глазами, сбивает сразу десятерых, но на самом деле убивает старика-земледельца?

После боев поля стонали: кто-то мухобойкой десятерый сбивал на землю, а потом начинал веником подметать; кто-то с одной ногой, другой с одной рукой – делали маленькие прыжки, другой, перевернувшись на спину, сотрясал воздух ногами, а остальные, лежа неподвижно, постепенно уменьшались, скукоживались, оставаясь в ямах, в которые упали.

Люди умирали. Гагик, что вершина означает, Бабкен, которого младшим сыном отца назвали, Хорен, которого солнцем прозвали. Природа умирала – на нашей высоте и на высоте, что была напротив.

Один из раненных нашего отряда попросил написать письмо своей любимой, такое письмо, чтоб сердце его сжалось за него...

Написал, и, когда читал, собравшиеся ребята расчувствовались, а потом все заменили имя девушки именами своих любимых и послали домой. В отряде был один русскоязучный парень. В Москве жил, по-армянски писать не умел; перевели на русский, чтоб и он письмо послал, но не успел, погиб в одном бою, а письмо так и не нашли у него.

Прошли месяцы, то отступали, то наступали, но почти всегда оставались на двух высотах, казалось, стоя на льдине, хотели ухватиться друг за друга, но опять соскальзывали и падали друг на друга. Несмотря на это купание в реке продолжалось.

Из карманов погибших врагов находили мое письмо – на русском, или переведенное на их язык и только с замененными именами любимых девушек. У нас так, и у них так. Письмо было той рекой, в которой мы все любовью обмывались... Во всем мире читают одно и то же письмо, только с другими именами, как сама жизнь...

Проснулся в госпитале:

– Ну? Как ты?- спросил лежащий рядом человек.

Руки под саваном заскользили вниз – было пусто, глубокая яма: я – сокровище, вокруг которого смерть вырыла яму, и настигла меня.

«На моей тропе не будет следов... Моя поэзия, мое сердце с двумя дурацкими деревяшками пробежит перед поездом...»

Закрыл глаза, потому хотел луну...

Человек рядом застонал:

– Не знаю... что знаем, должны забыть..

Умиротворенным показался тот вечер, всего лишь: «что знаем, должны забыть» - вот последняя борьба умирающего.

И представил взгляд своей первой любви, когда нашла какую-то интересную точку и отвернула от меня лицо, и я смотрел в ее глаза – они блестели, Бог мой – блестели не для меня...

Начинаю забывать.

Забываю родителей, братьев, сестер, любимых, друзей, бездомных собак всего мира, попрошаек, что стучались в мою дверь, забываю времена года, календарные даты, те минуты, когда голову просовывал в секунды и восхищался стройностью красавицы, как картой мира... даже люблю твои морщины, чтоб потом позвать: Мария! Богородица Мария!..

Ноги мои! Руки мои! Тело мое! Я забываю смотреть на вас. Подобно выходящему из дома пьянице, опираюсь о дерево и, сползая, падаю на землю, и, подобно рабочему, отдавшему спину холодному железу, с отупевшим взглядом жую свой каждодневный хлеб...

Все нужно забыть: но если я молод, и мысль моя вьется ниткой в ковре, как мне забыть, умирающий старик в больнице?

Забудь!

Забываю белые стены, умирающий цвет больницы, забываю слезы матери, когда пытается обнять мое искалеченное тело и вдвоем скатываемся на землю, забываю безнадежное рыдание и проклятия в адрес тех, кто развязал войну, смотрю из окна на целующихся пар и забываю о влаге на своих губах, собака моя зубами тянет за пустые мои штанины, чтоб как прежде пойти побегать, забываю...

Господи, если виновница всего этого луна, которую проглотил, то почему не могу забыть ее желтый свет? Если ножницами была отрезана моя ветка, на которой должны были встать я, моя любимая и многочисленные мои сыновья и дочери, почему оборвал тропу к Тебе?..

Дерево Рода, что висело на стене, молчало. Неужели я забыл историю одного из праотцов своих, который не мог иметь сына и порубил все абрикосовые дерервья своего сада, целыми днями сидел на пне, простирал руки к небу, оттопыривал все пальцы, представляясь деревом. Люди говорили, сошел с ума, но он молился, чтоб род его не засох, и у него появился сын – мой дед. Галстук одиночества опять тянет меня к зеркалу...