***

Я смотрел, как солнце играет на тёмном золоте, тяжёлыми волнами спадающем с плеч Принцессы, как под выгоревшими во время конных прогулок верхними прядями темнеет густая и глубокая рыжина. Смотрел и старался не думать о том, что, возможно, солнце играет на этих локонах в последний раз. Вряд ли герцог выпустит её из тёмного влажного замка. Уж без надлежащего убора точно не выпустит. И на коне ей больше на волю по полям не скакать, не хохотать и не петь, и песен не сочинять, а может, и не жить вообще. Как я успел заметить, замужество в нашем королевстве плохо сказывалось на длине жизни.

Мы как раз соскочили с коней и сели передохнуть на крепостной стене, опоясывающей край королевства. Здесь стена была полуразрушена, но брешь не представляла особой опасности суверенитету королевства, так как под ногами у нас был головокружительный крутой обрыв, и далеко внизу среди камней яростно шипела, бурлила и визжала река Мыр. Ни одно войско, только если оно не оседлало табун драконов, не могло преодолеть такие укрепления. А тот, кто попытается здесь выбраться из королевства, должен быть магом или безумцем, так как с отвесной гладкой скалы невозможно было не сорваться, а сорвавшись – невозможно не погибнуть. Вообще, самое удивительное в окружной стене было то, что охранялась она не снаружи, а изнутри. Попытки завоевать королевство пугали короля значительно меньше, чем попытки измученных жителей сбежать за пределы его самоуправства.

— Шутик, — проговорила Принцесса грустно, — мне говорят, что мой королевский долг – выйти замуж и этим спасти королевство.

— Я знаю, — сказал я без всякого выражения. Я старался, чтобы моя интонация не добавила ей отчаяния. Поэтому так и получилось.

— И что я должна, наконец «бросить все эти беспутства, стать добропорядочной женой и посвятить себя мужу и рождению наследников, что является единственной целью моего жалкого существования», — процитировала она сквозь зубы и глянула на меня через плечо. Я смотрел на реку, чтобы не видеть её глаз и сохранить спокойствие. — А я не верю, что живу для этого! Я на свободу хочу. Я хочу посмотреть, что там, на воле, за лесом. Мы бы скитались по городам, и я бы пела, а ты бы играл на лютне… — Она часто фантазировала об этом, но сегодня в её голосе звучало настоящее отчаяние.

— Ты же знаешь, никто ещё не смог вырваться за стену. Все, кто пытался, погибли или были казнены, — сказал я хрипло. Опять без всякого выражения.

— А я бы прямо сейчас спрыгнула с этой крепостной стены и оказалась на свободе. И плевать на короля, женишка, королевский долг и всё остальное!

В её глубоких тёмно-серых глазах смешались гнев, отчаяние, решительность и какая-то странная кротость. Кроме того, в них стояли слёзы. Раньше, когда ей бывало плохо, я начинал её смешить. От смеха мир преображается и из любой беды находится выход. Она смеялась вместе со мной и находила его. Но сейчас выхода не было. Было бесполезно утешать её, ободрять, заставлять искать надежду. Нельзя было делать этого. Потом будет только хуже. Я только взял её за руку и тихо сказал:

— Не прыгай, пожалуйста.

— Шутик! — она вдруг разрыдалась и кинулась мне на шею, — А тебя, ведь я ТЕБЯ больше не увижу! Буду видеть только мерзкого герцога!

Я обнимал сотрясающиеся от рыданий худые плечи и ни чем не мог помочь. Что я мог сделать? Спалить церковь? Убить герцога, инквизитора и короля? Продать душу дьяволу и загадать желание? Или попытаться прорваться вместе с ней сквозь денно и нощно охраняемую стену толщиной в пять метров и высотой во все двадцать, и при этом умудриться остаться в живых? А потом ещё уйти от погони? Всё это было смешно. И даже в случае удачи это была бы лишь отсрочка для неё, а вероятнее всё вообще стало бы только хуже. Я был единственным, кто мог спасти её, но я этого не мог. Я даже в утешение не мог ничего сказать. Мерзкого герцога… Она его ещё не видела. А я видел много лет назад. И он уже тогда имел крайне омерзительный вид. А сейчас он ещё и состарился, совсем осволочел и обнаглел. Она ведь мне не говорит о том, что приводит её в отчаяние. Её же не просто пожить в замке герцога просят, её же ЗАМУЖ за него выдают. И никому нет дела до того, что она никогда не увидит той Любви, о которой мечтает, что навсегда лишится её вообще, что лишится свободы, без которой зачахнет, и всего, что ей в этой жизни дорого. А взамен получит повинность ублажать похотливого старого скота, душный постылый замок и никчёмное безрадостное прозябание, которое у нас зовётся «женским счастьем». Она же после первой брачной ночи, пожалуй, и сиганёт – не в реку Мыр, так с самой высокой башни замка. А если нет, так умрёт через пару лет – при родах или просто исчахнув с тоски. Птице небо нужно. И песня. И рядом хотя бы одна такая же птица, а не стадо тупых, жирных и добропорядочных кур.

Я сам не заметил, как крепко стиснул её в объятиях и прижался губами к рыжим локонам.

— Шутик, — её шёпот срывался от рыданий, — милый, возьми меня! Пожалуйста! Подари мне хоть немного счастья, это стоит всей жизни.

— Нет. Для тебя это прямая дорога на костёр. И от этого станет только тяжелее, ты же понимаешь.

— Я люблю тебя, Шутик! Господи, что ж я раньше-то не сказала! – она прижалась ко мне так тесно, что стало трудно дышать.

— Я знал, — ответил я тихо.

Мы просидели так до тех пор, пока дальние вершины леса ни окрасил кроваво-багровый закат. Она окончательно измучилась и не могла больше плакать, только дыхание иногда прерывалось, и судорожно вздрагивали плечи. Я готов был сидеть так до утра, пока её не заберут из моих объятий и прямо так, заплаканную и в мужской одежде, не утащат под венец.

— А знаешь, что, — сказала она твёрдо, — Вот спросят меня, «Согласна ли ты…» и то, да сё. А я возьму и скажу – нет. Ведь не выдадут же меня после этого замуж, правда?

— Не должны… Да хрен их знает, они же инквизиторы все… — Я даже слегка растерялся.

А ведь она права! Но девушек вообще часто выдавали замуж против воли, а я не помню случая, чтобы хоть одна сказала «Нет». Почему? Неужели они все были так запуганы и обучены покорности судьбе? Или большинству из них просто надо было до зарезу замуж, всё равно за кого, а после такого уже никто больше не позовёт?

***