Очевидный — сейчас, когда мы смотрим в прошлое. Но в последние предвоенные годы и это не было столь очевидным, как теперь может показаться. Простой пример. Истребители конструктора Поликарпова — знаменитые в свое время «Чайки» и «ишаки» (И-15 и И-16) — были запущены в серийное производство в 1935 году, а в 1936 году стали основными машинами в нашей истребительной авиации. События последующих трех лет — бои в Испании, Китае и на Халхин-Голе — показали, что эти машины имели примерно равные по летным качествам характеристики. Когда в Испании в 1937 году гитлеровцы опробовали свою новинку «Мессершмитт-109», то выяснилось, что этот самолет хоть и превосходит наш И-16 по скорости, однако же не настолько, чтобы с ним невозможно было драться. К тому же у нас уже создавался для истребителя авиационный мотор большей мощности, не говоря уже о том, что в конструкторском бюро А. С. Яковлева успешно шли работы по созданию качественно новой машины — Як-1. Так что еще за четыре года до начала войны особых поводов для тревоги не было. И все-таки к началу войны мы в техническом отношении отстали. Вопрос заключается в том, почему это произошло. Сегодня и мне на это ответить нетрудно.

Нельзя забывать, видимо, что Германия начала войну в сентябре 1939 года. Это означает, что вся ее индустрия уже к тому времени представляла собой отработанную, налаженную и запущенную на полный ход военно-промышленную машину, к которой была подключена военная [36] индустрия союзников гитлеровской Германии и некоторых уже оккупированных западноевропейских стран.

Нужно также заметить, что в конце тридцатых годов немцы не создали принципиально новой военной техники, но сумели существенно улучшить уже существующие боевые машины. Один пример: на известный нам «Мессершмитт-109» был поставлен новый, более мощный двигатель и новое, более мощное вооружение. Поэтому к 1941 году это был уже совсем другой самолет, драться с которым на И-16 и И-15 было чрезвычайно тяжело. Нам же предстояло налаживать серийное производство новых образцов машин.

Если мы на мгновенье допустим, что война началась бы годом позже, в техническом отношении картина была бы иной. Начнись война на год-полтора раньше, вероятно, тоже не было бы такого разрыва. Я хочу подчеркнуть свою мысль о том, что тактического выигрыша в технической оснащенности гитлеровцы достигли на очень ограниченный срок. Но случилось то, что случилось: свое временное тактическое преимущество противник сумел использовать в полную силу.

Более того: исходя из сегодняшней оценки сил и возможностей противника, которую я теперь могу сделать и сам, становится ясно, что легкой и кратковременной войны с таким противником быть не могло.

Ввиду неимоверной сложности этой темы я обычно, когда меня спрашивают об этом, предлагаю сформулировать вопрос по-другому. Например, так: могли бы наши войска при всех невыгодных для нас обстоятельствах теми силами, которыми мы располагали к 22 июня сорок первого года, встретить начало агрессии более организованно и более результативно? В такой формулировке вопрос становится более конкретным и позволяет военному человеку более прочно опираться на свой собственный опыт. На этот вопрос, который я не раз в жизни задавал себе, я для себя отвечаю утвердительно. И считаю, что среди ряда причин, в силу которых так неудачно для нас началась война, немаловажную роль сыграл культ личности Сталина.

Летом 1941 года, когда в Орле формировался наш 42-й истребительный авиаполк и мы осваивали МиГ-3, я время от времени знакомился со сведениями о противнике. Шел первый месяц войны, а они давались за полгода, начиная с января. Было известно, что к исходу первого месяца 1941 года гитлеровское командование подтянуло [37] к границам Советского Союза 25 дивизий, в феврале — уже до 60 дивизий, в марте — около 100, в апреле — 130, в мае, если мне не изменяет память, 157 дивизий. Эти цифры (а главное — тенденция к наращиванию сил) не вызывали никаких сомнений. Поразило меня то, что все это было известно за несколько месяцев до войны, а я — военный летчик — не располагал никакими данными, которые бы позволяли видеть возможность войны с Германией как реальную. Да, сообщение о вероломном нападении гитлеровской Германии для меня и моих товарищей было полной неожиданностью. Но о какой же неожиданности для высшего военного руководства страны могла идти речь, если картина, как выяснилось потом, выглядела совершенно недвусмысленно и требовала — по элементарной логике! — весьма энергичных мер. И главное: в чисто военном отношении хватало времени, чтобы такие меры принять!

Многое мне стало известно и понятно уже после войны.

Я сейчас пишу только о том, что мне представляется наиболее важным. Приведу лишь один эпизод, о котором однажды мне рассказал человек компетентный, перед войной отвечавший непосредственным образом за обороноспособность страны.

В послевоенные годы я несколько раз отдыхал в Сочи одновременно с маршалом С. К. Тимошенко. Мы немало времени проводили в беседах. Меня многое интересовало из прошлого и, конечно, период начала войны. Вдвойне было интересно узнать мнение С. К. Тимошенко — он ведь перед войной и в начале войны был Наркомом обороны и всю ситуацию, которая для меня тогда была неизвестна, видел «сверху».

Маршал от разговоров на эту тему обычно уклонялся, приговаривая: «Знаю, знаю... Все вы, молодежь, наверное, только и говорите, что во всем виноваты только Тимошенко и Жуков...»{1}

Но однажды я подошел к Семену Константиновичу, когда он прогуливался вместе с генералом армии А. И. Антоновым. Они вели неторопливую беседу и охотно приняли меня в свою компанию. Разговор коснулся войны, и я задал несколько интересующих меня вопросов. Тимошенко вдруг сказал: [38]

— Пошли ко мне в номер.

Я почувствовал, что может состояться интересный разговор, и не ошибся.

Мы расположились поудобнее в креслах, и маршал стал рассказывать о последних предвоенных месяцах. Во всем разговоре я отметил одну особенность: с молчаливой поддержки А. И. Антонова, который лишь иногда что-то дополнял или уточнял, С. К. Тимошенко разговаривал со мной как с представителем того, младшего, поколения командиров, на долю которого выпала исключительная тяжесть войны сорок первого года. Эта тяжесть пройденного на фронте как бы уравнивала меня в правах с теми, кто нес в те годы огромную ответственность перед страной. И потому маршал, как мне казалось, был предельно откровенен.