Разбор операции проводился 20 марта в Доме Красной Армии нашего базового аэродрома Выползово.

Я довольно долго не был здесь. В последние месяцы наш полк базировался на других аэродромах. Первым делом я пошел в гостиницу, где когда-то жили наши авиаторы. Хотелось повидать кое-кого из бывших соседей, встретиться со знакомыми командирами.

По комнатам гостиницы ходила заведующая и требовала, чтобы обитатели комнат срочно переселялись в другой дом.

— Сюда, — объясняла она, — скоро приедут генералы на большое совещание, и им потребуются номера.

Услышав это, я насторожился. Всю жизнь имел дело с тем, что в обиходе обозначается словами «военная тайна», в частности, знал твердо, где, когда и о чем можно говорить на профессиональные темы. И потому, когда заведующая гостиницей во всеуслышание разглагольствовала о предстоящем совещании, не было никаких сомнений в том, что этот наш сбор не является секретом для противника.

С таким настроением я и пошел в Дом Красной Армии. Он был переполнен. Увидев многих знакомых командиров, поделился с ними своими опасениями, что о нашем сборе известно противнику и что надо ждать налета его авиации, но у моих друзей было приподнятое настроение, они шутили и говорили мне, что у страха глаза велики. Пошли разговоры о наградах, поздравления с присвоением полку гвардейского звания, и в этой полупраздничной атмосфере развеялись и мои опасения.

Совещание продолжалось два с лишним часа, после чего должен был состояться концерт московских артистов. Лишь немногие командиры разъехались по своим частям, не дожидаясь концерта. Подавляющее большинство их осталось в предвкушении встречи со столичными мастерами искусств. Но как только начался праздничный вечер, завыла вдруг сирена.

Впоследствии я не раз думал о том, что по крайней мере в тот день, когда в Доме Красной Армии собрался чуть ли не весь старший командный состав фронта, можно [164] было обеспечить аэродром надежным зенитным прикрытием. Но и этого почему-то не было сделано.

Когда все выбежали из помещения, аэродром и городок гарнизона сияли под осветительными бомбами. Тут же послышались разрывы тяжелых фугасок. И снова — увы, запоздало — разом ожили во мне все мои неприятные предчувствия.

Первой мыслью моей было: «К самолетам!» Я рванулся было на летное поле, но в это время снова посыпались бомбы. Внезапно поймал себя на утешительной мысли, что мой полк далеко и ему ничто не грозит. Потом уже стал думать, как бы самому не угодить под бомбы — это было бы просто слишком глупо.

Масса людей, сориентировавшись так же, как и я, повернула к лесу. Бежали в полной темноте, ничего не различая перед собой. Осветительные бомбы осложняли дело: стоило оглянуться на подвешенные «фонари», как после этого на несколько секунд ты вообще слеп и двигался в непроницаемой тьме.

Передние группы уже достигли леса, как вдруг оттуда, от спасительных деревьев, раздались крики, ругань. Остальные, ничего не понимая, продолжали бежать и наткнулись в темноте на колючую проволоку. Я поранил руки и лицо, разорвал реглан. Словом, отделался сравнительно легко, а многие получили более серьезные ранения. С большим трудом нам удалось уйти поглубже в лес на безопасное расстояние.

Наконец бомбежка прекратилась. Но люди, оказавшиеся в лесу, не торопились возвращаться. И правильно сделали: через пару минут — снова налет, и снова пришлось отходить в глубь леса. Так продолжалось почти до рассвета.

Аэродром оказался совершенно не подготовленным к отражению вражеских налетов. Поэтому следующие волны фашистских бомбардировщиков действовали по хорошо освещенным целям. Сбросили около трехсот бомб. Несколько самолетов на аэродроме было уничтожено, другие получили серьезные повреждения. Имелись человеческие жертвы, многие были ранены. Противник, одним словом, преподнес нам тяжелый урок.

Никаких приказов о проявленной беспечности во фронтовых условиях писать не надо было: в роли наказанных оказались командиры полков и соединений, которые в ту тяжелую ночь имели возможность сделать все необходимые выводы. [165]

В марте, к концу операции, меня вызвал командующий ВВС Красной Армии генерал-полковник авиации А. А. Новиков и поинтересовался тем, как воюет полк.

Я доложил.

— Знаю, что воюете неплохо, — сказал Александр Александрович. — Что же, готовьтесь к назначению на должность командира истребительной авиадивизии.

— Спасибо за доверие, — ответил я коротко.

13 апреля 1943 года пришел приказ, в котором говорилось, что я назначен командиром 240-й истребительной авиационной дивизии. 15 апреля мне предписывалось вступить в должность. 72-й гвардейский я должен был сдать майору Павлу Филипповичу Заварухину, который уже прибыл и произвел на меня очень хорошее впечатление. Я подробно рассказал новому командиру о личном составе полка, особенно о руководящем составе, о летчиках.

Расставаться с гвардейцами было тяжело. До самой последней минуты я старался об этом не думать. Но она, эта минута, настала.