–  Ты, что ли, Кротов? Степана сын? Владимир? А?

–  Ну, я!
– неохотно отзывается парнишка.

–  Пойди-ка сюда поближе… - Бабка манит его крючковатым пальцем. Тетка в фартуке подается вперед, чтобы не пропустить самого любопытного.

–  Сапоги-то у тебя новые!
– укоряет бабка Володьку Кротова.
– И пиджак, вижу, на тебе хороший. Шевиотовый. Из отцовского перешили? Дорогой пиджак, а ты не бережешь… Мараешь… Кепку сними, почисти. Видишь - запылилась. Где брали-то кепку? В городе?

–  Ну!
– кивает Володька

–  С отцом ездили?

–  Не.

–  С Валентиной?

–  Ну, - еле слышен Володькин ответ.

–  И сапоги там брали?

–  Не… Сапоги не там.
– Володька примолк, и бабка раскрыла рот, чтобы дальше со значением расспросить, где же и с кем покупались такие замечательные сапоги, как вдруг одна из ее подружек спохватывается:

–  Да ты чей?

–  Кротов.

–  Степана сын?

–  Ну!

–  А где ж братья твои - Сашка с Лешкой?…

–  Где им быть! Дома… - Володька насупился, разгребает сор носком блестящего сапога.

–  Раз вот так поскребешь… Другой… - высказалась тетка.
– Глядишь, и дыра. И выбрасывай, новые покупай… А ты в доме не один… Трое ртов.

–  Володька!
– деловито окликнули мальчишки.
– Айда с нами!
– Они понимают, что сам он от старух не вывернется.

–  Мишка! И ты здесь!
– Тетка углядела среди ребят своего не хваленного в школе сына.
– А ну домой! И чтоб сей же час за уроки!

Мальчишки захихикали, а Мишка повернулся и уныло побрел от магазина.

–  Володька! Пошли!
– настойчиво покрикивают ребята.

–  Подождите!
– грозит им бабка Парамонова.
– Не видите, что ли, дружок ваш со старшими беседует. У вас свое, а у него свое. У вас баловство одно на уме, а Володя мальчик серьезный, уважительный. В школе вчера хвалили.
– Володька Кротов стоял перед бабками, как стрелец на лобном месте.
– Ты на них не оглядывайся. Пускай они на тебя поглядят да с тебя поучатся хорошему поведению.

Публики прибавилось. Подобрались к крыльцу мужчины, чтобы войти первыми, как только откроется дверь. Молодая мать, перепеленав младенца, жалостливо уставилась на Володьку, покрепче притиснула к себе своего сына, будто Володькина сиротская судьба, как корь или скарлатина, грозила в любой миг перекинуться на кого другого.

Пригорюнилась и тетка в просохшем фартуке.

–  Грех худо говорить про покойницу, - загудела она молодой на ухо, - но уж коли правду хочешь знать, Шура-то Кротова не хозяйка… Нет, не хозяйка она была… Кинет ведра на полдороге и пойдет языком чесать, а в доме не мыто, не метено… У других, поглядишь, заработок маленький да бережь большая. А Степан, сколько ни получи, все не в прок… Намаялся он с ней… Померла-то она знаешь от чего?

Еще кто- то подошел к магазину:

–  Что за шум, а драки нет? Володька, ты чего, стервец, натворил?

–  Да не ругает его никто. Хвалят. Соображать надо.

…Тем временем на другом краю фабричного поселка, у Кротовых, новая хозяйка, вернувшись с ночной смены, управлялась с уборкой, со стряпней - вся красная от кухонного жара, охваченная воодушевлением, без которого не переворочаешь день за днем бесконечную домашнюю работу. За этой работой женщины или попусту растрачивают годы и здоровье, или только им известными способами накапливают дорогие запасы души.

У Валентины попусту утекла жизнь от двадцати до тридцати лет - до того, как ей шепнули, что овдовевший Кротов рад бы на ней жениться. Своих детей у нее не было и - по окончательному слову врачихи из фабричной поликлиники - быть не могло. За это Валентину бросил много лет назад ее первый муж, завербовавшийся от стыда подальше на сибирскую стройку. И за это же - она понимала - посватался к ней овдовевший Степан. Другая бы побоялась пойти за вдовца с тремя детьми, мальчиками, а Валентине как счастье в руки упало.

С покойной Шурой у Валентины ни смолоду, ни позже никакой дружбы не было, только «здравствуй» и «до свидания». Шура умерла оттого, что не хотела родить четвертого, а в больничном аборте ей отказали по болезни сердца, и она пыталась управиться сама, каким-то изуверским тайным способом. После этого Шура прожила недолго, всего с неделю пролежала в больнице, а дом Кротовых - как сразу поняла Валентина в первый свой приход - был без пригляда давнехонько, при здоровой хозяйке. Шуру и в цехе часто критиковали, что не любит за собой убирать, но она не обижалась на критику, она сама на себя могла наговорить больше, чем чужие языки, - душа у нее была нараспашку.