Ночью прибегает в перевязочную запыхавшийся бледный паренек:

— Дяденька, скорее! Кровь идет… Мамка послала, раненый помирает…

Бессоныч просыпается моментально. Хватает паренька в телегу, сам стоит во весь рост и, размахивая вместо кнута жгутом, гонит по грязи, куда укажет пацан. Тут он застает страшную панику, уже горит коптилка, все возбуждены. Хозяйка или кто-нибудь из раненых держит рану, из-под рук течет кровь, потому что это тоже надо уметь — держать. Пострадавший чуть жив. Быстро накладывает жгут, в телегу и — опять галопом к перевязочной. А тут уже другой санитар прибежал ко мне, разбудил Лиду или Машу Полетову, и она уже надела перчатки, ждет. В предперевязочной стаскивают одежду и — на стол. Канский режет ножницами бинты, мажет раны йодом и медленно ослабляет жгут. Вторичные кровотечения коварны: они временно останавливаются под жгутом, чтобы возобновиться снова через день-два, а то и через час или пять минут. А иногда и жгут снять нельзя, сразу струя крови бьет вверх. Обычно тут же оперируем вдвоем с сестрой, под местной анестезией. Коля переливает кровь и глюкозу.

Мы здорово наспециализировались на сосудах. Но полночи все-таки проходит, пока найдешь и перевяжешь артерию. А иногда откладывали, если после жгута не кровит… Тогда этого раненого оставляют тут же, в предперевязочной, спать рядом с санитарами. Тут уж не дадут умереть. И мы не дали умереть от кровотечения ни одному.

Наконец 25 ноября пришла летучка. Для нашего госпиталя выделили пятнадцать вагонов, но мы сумели загрузить больше. Страшный был аврал! Непросто вывезти на станцию и погрузить семьсот лежачих раненых… Расстояние хотя и небольшое — всего три километра, но нужно каждого проверить, кое-кого подбинтовать, одеть, положить в телегу, привезти, перенести в вагон, там уложить. Все плановые перевязки были приостановлены, хорошо, что накануне не было новых поступлений. Мобилизован транспорт, люди. Женщины упрашивают за своих квартирантов, но мы строго придерживаемся принципа: в тыл только обработанных. Вывозили дотемна и справились. На следующий день сообщили, что в летучке умерло несколько наших раненых. Оказывается, поезд не ушел… Я поскакал на вокзал верхом, прямо в халате. Умер только один раненый, его хозяйка из хаты привезла самовольно. Однако пришлось вернуть еще несколько человек с мочевыми и каловыми свищами. Теплушки не приспособлены для них…

Обещают наказать меня. Наверное, правильно; заслужил…. А сегодня утром узнал, что меня наградили орденом Красной Звезды.

26 ноября наши взяли Речицу. После этого дня поступления раненых пошли на убыль. Возить стало очень далеко — до Речицы 120 км. Начались холода. Раненых привозили совершенно замерзших, потому что при эвакуации на попутных машинах практически невозможно обеспечить одеялами и спальными конвертами.

После второй летучки у нас осталось только 1500 раненых, и мы смогли навести некоторый порядок. Освободили дальние улицы, провели планомерную санобработку и перевязки тех, которых вынуждены были сразу развозить по домам.

29 ноября ЭП свернулся и ушел вперед. Теперь мы принимали всех, отсортировывая только для ГЛР. Ходячие раненые не доставляли хлопот — их легко перевязывали, а осложнений у них почти не встречалось. Зато летучки приходят теперь почти регулярно, и мы постепенно разгружаемся.

Стало немножко меньше работы. Это значит, что можно встречаться за обедом, поболтать, справиться о сводке и выслушать комментарии… Даже отпраздновали мое тридцатилетие. Была даже «личная жизнь». Мы с Лидой все больше сближались… Боюсь, что это становится заметным.

Хирургические проблемы… В Хоробичах нас преследовали кровотечения. Никогда их не было столько, я подсчитал по перевязочному журналу: свыше ста! Конечно, не сто раненых — некоторые «кровили» по два и три раза, пока удавалось сделать радикальную операцию. С конца ноября, пожалуй, не было ночи, чтобы мы с Лидой не оперировали кровотечение. Бывало и по несколько случаев подряд.

Кажется, в организме нет сосуда, который бы не пришлось перевязывать при кровотечениях. Одни простые, как сонные и бедренная артерии, другие — коварные: ягодичная или подключичная.

Еще нас мучили «мочевики». В МСБ и ППГ знали только одну урологическую операцию — свищ мочевого пузыря. Наш «холодный» уролог Гамбург очень пригодился. Он ходил в жаркой палате в своем неизменном меховом жилете и с наганом, пот с него течет градом. Своими квалифицированными промываниями спас многих.

Наши старые проблемы — грудные клетки, бедра и суставы — оставались столь же нерешенными, как и раньше. Мы не могли их лечить в этих условиях. Нужен рентген, нужно вытяжение, нужен гипс… время, наконец! Мы не пропускали начавшуюся газовую, не давали умереть от вторичных кровотечений, но не могли предотвратить развитие сепсиса. Только вскрывали гнойные затеки, флегмоны. И ждали эвакуации…

А раненые отяжелевали и становились нетранспортабельными… Тогда — ампутация. Так и получалось: ожидали время для ампутации. Ужасно…

16 декабря отправили последнюю летучку и тут же получили приказ переезжать. А у нас 87 нетранспортабельных раненых.

Оставили Гамбурга, перевязочную и палатных сестер, повара, двадцать выздоравливающих. Снарядили их как на зимовку — все хотелось предусмотреть: медикаменты, перевязку, питание… Да разве можно оставить главное — опыт, уменье?

Сижу наверху машины, надел массу всякой одежды. Тепло, хотя ветер злой, мороз около двадцати. Странное состояние — и тяжело, и легко. Тяжело, что оставили раненых. Легко, что уже не нужно думать, напрягаться: при переездах все равно решают без тебя и за тебя.

Выпал снег и закрыл израненную землю, пепелища. В сожженных деревнях люди живут, как кроты в норах: видны сугробы, из которых торчат железные трубы с лентами жидкого дыма…

Дорога накатана военными машинами. Едем довольно быстро. Вот уже Сож, временный мост. Гомель. Что от него осталось! Вся длинная улица, что ведет на север, разрушена, одни остовы сгоревших кирпичных домов со слепыми черными глазницами окон да пустыри с грудами кирпича. Что сделали с городом! Еще осенью мы видели с другого берега целые дома среди сожженных, а теперь, кажется, нет ни одного.