– Что с вами, Джеймс? – осведомился он. – Легкое несварение желудка?

– Несварение?.. Да нет, нет… А почему вы спросили?

– Так вы же стояли на одной ноге с перекошенной физиономией, точно вас вдруг прихватило.

– Неужели? Это все наш старый приятель Уолт Барнетт. Он хочет, чтобы мы кастрировали его жеребца, и изложил свою просьбу с присущим ему обаянием. Он мне на нервы действует, скотина!

Из коридора появился Тристан.

– Да, я за стенкой все слышал. Дубина стоеросовая!

Зигфрид немедленно на него накинулся:

– Достаточно! Я не желаю слушать тут подобные выражения. – Он повернулся ко мне. – И право, Джеймс, даже если вы расстроены, это еще не причина прибегать к крепким словам.

– Я не понимаю…

– Некоторые эпитеты и междометия, которыми вы только что сыпали, вас недостойны! – Он развел руками с подкупающей искренностью. – Бог свидетель, я не ханжа, но слышать подобное в этих стенах мне неприятно. – Он помолчал, и его лицо обрело глубочайшую серьезность. – В конце концов люди, приходящие сюда, нас кормят, и о них следует говорить с уважением.

– Да, но…

– О, я знаю, что некоторые из них не так вежливы, как другие, но вы ни при каких обстоятельствах не должны на них раздражаться. Вам ведь известно избитое присловье: «Клиент всегда прав?» Я считаю, что это прекрасная рабочая аксиома, и сам всегда из нее исхожу. – Он обвел нас с Тристаном торжественным взглядом. – Надеюсь, вы меня поняли. Никаких крепких выражений в приемной, и особенно по адресу клиентов.

– Вам-то хорошо! – взорвался я. – Вы Барнетта не слышали. Я готов терпеть, но всему есть…

Зигфрид наклонил голову набок, и по его лицу разлилась улыбка небесной красоты.

– Дорогой мой, вот вы опять за свое! Допускаете, чтобы всякие пустяки вас расстраивали. Ведь у меня уже был случай говорить с вами об этом, не правда ли? Как мне хотелось бы вам помочь! Передать вам мою способность сохранять хладнокровие при всех обстоятельствах.

– Что-что? Что вы сказали?

– Я сказал, что хотел бы вам помочь, Джеймс, и помогу. – Он поднял указательный палец. – Вы, вероятно, часто удивлялись, почему я никогда не сержусь и не волнуюсь?

– А?!

– Конечно, удивлялись. Это вполне естественно. Ну так я открою вам маленький секрет. – Его улыбка стала лукавой. – Если клиент со мной груб, я просто ставлю это ему в счет. Вместо того чтобы вскипать на ваш манер, я напоминаю себе, что прибавлю к счету десять шиллингов, и это действует волшебно!

– Да неужели?

– Именно, именно, дорогой мой! – Он похлопал меня по плечу и вдруг стал очень серьезным. – Нет, я отдаю себе отчет, что нахожусь в более выгодном положении, чем вы, ибо природа наделила меня на редкость спокойным и уравновешенным темпераментом, вас же любая мелочь способна довести до исступления. Однако, мне кажется, вы могли бы развить в себе эти свойства. Так попытайтесь, Джеймс, попытайтесь! Поддаваясь досаде, озлоблению, вы в первую очередь вредите себе, и, поверьте, жизнь для вас станет совсем иной, если только вы выработаете в себе мой безмятежный взгляд на мир.

Я сглотнул.

– Ну, благодарю вас, Зигфрид, – сказал я. – Попробую.

Уолта Барнетта в Дарроуби окружал ореол некоторой таинственности. Он был не фермером, а старьевщиком, перекупщиком и торговал, чем угодно, начиная от линолеума и кончая старыми машинами. Местные жители знали про него твердо лишь одно: капитал у него есть, и порядочный. Все, чего он ни коснется, превращается в деньги, утверждали они.

В нескольких милях от города он купил обветшавший помещичий дом, где поселился с тихой забитой женой и где держал кое-какой скот и живность, постоянно менявшиеся, – несколько бычков, десяток свиней и обязательно одну-две лошади. Он по очереди обращался ко всем ветеринарам в наших краях, возможно, потому, что был обо всех нас очень низкого мнения. (Должен сказать, чувство это было взаимным.) Он как будто вовсе не работал и чуть ли не каждый день бродил по улицам Дарроуби – руки в карманах, к нижней губе прилипла сигарета, коричневая шляпа сдвинута на затылок, грузное туловище вот-вот распорет лоснящиеся швы синего костюма.

После моего разговора с ним мы несколько дней были заняты с утра до вечера. В четверг в приемной зазвонил телефон, Зигфрид снял трубку и мгновенно переменился в лице. Даже в противоположном углу мне был слышен громкий требовательный голос, а по лицу Зигфрида медленно разливалась краска, и губы его сжимались все плотнее. Несколько раз он пытался вставить слово, но гремевший в трубке поток звуков не иссякал. Наконец, Зигфрид повысил голос, остановил его но тут же раздался щелчок, и в трубке воцарилось мертвое молчание.

Зигфрид хлопнул ее на рычаг и обернулся.

– Это был Барнетт, и черт знает, что наговорил, потому что мы ему не позвонили! – Он несколько секунд смотрел на меня, и лицо его совсем потемнело.

– Сукин он сын! Да кем он себя воображает? Наорал на меня и повесил трубку, едва я попытался что-то ответить!

Он смолк, а потом повернулся ко мне.

– Одно я вам скажу, Джеймс: он не посмел бы разговаривать со мной так лицом к лицу. – Злобно скрюченные пальцы приблизились к самому моему носу. – Я бы ему шею свернул, хоть он и ростом под потолок! Слышите? Я бы придушил этого…