Когда я пришел к себе, действие тех таблеток, что мне дал Юрко, уже прошло и наступила такая тягостная депрессия, что хотелось повеситься. Я стал искать шнурок, которым перевязывал свой старый чемодан с поломанными замками, и в это время увидел на столе записку.

«Улас, ура! Нашел для тебя приличную денежную работу.

Завтра в 8-00 ты должен быть в управлении завода сухих аккумуляторов. Запомни: твоя фамилия не Курчак, а Смит, украинцев там не берут. Слава Украине! Твой Богдан».

Я передумал вешаться, хотелось жить.

Меня взяли чернорабочим на завод сухих аккумуляторов, которые выпускали для ферм, где не было электричества; потом малость подучился и стал заливать аккумуляторы смолой. Работа была тяжелая, но денежная, через полгода я расплатился с долгами и расщедрился — выслал семье Орвьето в Италию сто долларов. С ними я с первых дней жизни в Канаде не порывал связи. Здесь, за океаном, даже люди, живущие на одном континенте с моими родными, казались мне близкими. Родным и знакомым я писать не мог, в то время ни одно письмо мое туда не дошло бы, а в Италию все доходило, я получал письма от Джеммы Орвьето, а чаще всего — от Джулии. Из них я узнал, что, несмотря на пришедший в Европу мир, живется там весьма и весьма голодно; не всем, конечно, а таким беднякам, как та итальянская семья, которая приютила меня, словно родного, спасла от лютых военных невзгод, а возможно, и от смерти. Джулия очень надеялась на возвращение из американского плена отца, ждали кормильца, но вышло, что только прибавился лишний рот — два года прошло с тех пор, как он вернулся, а работы не было и не предвиделось. В одном из писем Джулия написала, что достигла совершеннолетия и к ней сватается богатый горбун, сын владельца той пекарни, где работала Джемма. Горбун поставил условия, чтобы после того, как Джулия войдет к нему в дом, никто из ее близких не смел и ногой ступить на его порог, но обещает за Джулию дать немного денег и продавать ее родным дешевле хлеб. Уговаривает ее выйти замуж за горбуна и священник той церкви, в которую мы когда-то ходили с Джулией просить святую Мадонну помочь в поисках моих жены и сына; священник говорил, что горбун — один из самых верных ревнителей католической церкви, выйти замуж за такого человека — значит оказать большую услугу католицизму. Письмо это я сохранил, не могу не выписать из него одну строчку: «Но я, Улас,— писала Джулия,— плюю на тот горб, на его богатство и даже на католицизм, я все чаще вспоминаю тебя». И я решил вызвать ее, написал ей об этом, но жениться не обещал, я был на пятнадцать лет старше ее, для меня она по-прежнему оставалась ребенком, милым и дорогим мне ребенком; кроме нежности и жалости, никаких чувств к ней не испытывал. Написал, что подыщу жилье где-нибудь в итальянском районе на Санта-Клере и буду оплачивать его, так как принять у себя ее не могу, у меня всего одна крохотная комнатушка. Обещал подыскать и работу, какую-нибудь чисто женскую, в те годы в Торонто было гораздо проще устроиться женщине, чем мужчине. Суета и бегание по разным инстанциям, связанные с вызовом Джулии, осчастливили меня. В те дни я даже забросил свои дела в ОУН. Это заметил Вапнярский-Бошик, прислал ко мне нарочного узнать, не заболел ли я, а потом и сам заехал. Я рассказал ему, в чем дело. Богдан невесело усмехнулся:

— Вечно у тебя, Улас, все не как у людей. Тебе мало украинок? А если уж так захотелось итальянку, то вон их сколько — целые кварталы, и в каждой семье по семеро девок, и все богатенькие. По крайней мере, хоть какую-нибудь лавчонку получил бы в приданое.

— Да не собираюсь я на ней жениться! — пытался я убедить Вапнярского.

— Знаем мы вас.

— Клянусь.

— Зачем же ты ее вызываешь из такой дали?

— Просто жалко девчонку, у меня к ней чувства, как к дочери.

— Пока не останешься с ней наедине и она не прижмется к тебе, словно кошечка,— невесело усмехнулся Вапнярский и недовольный ушел.

Вапнярский как в воду смотрел: все так и случилось. В первый же день, как только Джулия посетила мою скромную келью, она села мне на колени, обхватила мою шею своими тонкими цепкими руками и прижалась так, что ее острые маленькие груди вонзились в меня, как стрелы амуров, которых рисуют на провинциальных открытках; и я перестал владеть собой. Джулия не сопротивлялась.

Но в те хлопотные дни до этого было еще далеко, и мне хотелось только одного — сделать для Джулии что-нибудь очень хорошее. Вызвать ее мне помог работавший вместе со мной на заводе англичанин, он оформил ей вызов к себе в качестве домработницы; его двоюродный брат служил адвокатом в иммиграционном учреждении и помог это сделать. Дорогу и прочие расходы, связанные с приездом Джулии, я оплатил деньгами, одолженными у Юрка Дзяйло. Вапнярский мне отказал, прямо так и заявил:

— На что угодно — пожалуйста, а на эту детскую авантюру не дам и цента.

Комнату для Джулии я снял на Санта-Клер, в итальянском районе, куда сразу же и отвез ее из аэропорта. Комнатушка была такой же крохотной, как и моя, но с удобствами. Вечером того же дня я повел Джулию в итальянский клуб, представил ее знакомым итальянцам, которые обещали ей свое покровительство. Каждый вечер Джулия звонила мне; едва я приходил с работы, раздавался звонок и она спрашивала:

— Неужели у тебя не найдется свободного времени — хотя бы полчаса, чтобы увидеть меня? Я у тебя так ни разу и не была.

Я ссылался на занятость, но в следующий вечер она звонила снова:

— А ведь мы тебя в Италии принимали лучше,— говорила она с обидой в голосе.

— Тебе что — скучно с итальянцами?

— Я приехала не к ним, а к тебе.

Потом она совсем уж откровенно призналась:

— Ну, что я напишу родителям? Они ведь ждут ответа. Родители отпустили меня только потому, что надеялись на тебя, ты же когда-то обещал маме.

В ее голосе звучали такая надежда и отчаяние, что мне до боли стало жалко Джулию; вот тогда-то я и привел ее к себе, хотел поговорить с ней о том, что она еще очень молода, что ей надо пожить в Торонто, пообвыкнуться, а жених непременно найдется, такая добрая, красивая и разумная девушка в старых девах не засидится. Домой к себе я ее пригласил с единой целью — чтобы она увидела, что я по-прежнему беден, кроме кровати, тумбочки и стула, у меня ничего нет, даже платяного шкафа — единственный выходной костюм и старое, перелицованное пальто висели на стене под целлофаном. Но разве можно было эту девушку, познавшую нищету, смутить моей бедностью? Позже она сказала:

— Я ехала не к шкафу, а к тебе,— и, раздеваясь, вешая на спинку стула свое единственное платьице и штопаную рубашонку, добавила: — Пока что весь наш с тобой гардероб свободно помещается на одном стуле, а когда что-нибудь поприбавится, то найдутся деньги и на шкаф.

В тот первый вечер, когда она пришла ко мне, разговора, на который я рассчитывал, не получилось,— случилось совсем другое, то, за чем приехала она; но я ни о чем не жалею.

Несмотря на все свои скитания, я при малейшей возможности рисовал — кистью, карандашом, щепкой на песке; до поступления на фабрику изредка даже подрабатывал тем, что оформлял витрины мелких лавочников то в итальянском, то в китайском кварталах и брал за работу гораздо меньше, чем местные художники, за что однажды был побит, у меня отобрали кисти, поломали их и предупредили, что если я еще раз появлюсь в том квартале, то останусь без ног. Однако первое самое удачное, что я написал,— это был портрет Джулии. Рисовать ее было легко: тонкое лицо, нос с горбинкой, большие иконописные глаза, короткие гладкие волосы, худенькие острые плечи, рельефные ключицы, точеная, будто изваянная художником шея. Писать Джулию для меня было одно удовольствие, потом уже никогда в жизни я с таким наслаждением не писал ни одного портрета, и сделал его за какие-то два-три вечера. Ей портрет очень понравился. Она спросила у меня:

— Ты его нарисовал для себя?

— Почему для себя? Прежде всего — для тебя.

— И даришь его мне?

— Конечно!

— И я могу делать с ним все, что угодно?

— Это твое право.

На следующий день портрет исчез.

— Он на выставке,— сказала Джулия.

— На какой еще выставке?

— На выставке местных итальянских художников. Она на днях открылась в итальянском клубе. Портрет очень понравился, когда его повесили на стену, все сбежались смотреть.

— Не следовало этого делать. Вдруг его захотят продать,— мягко пожурил я Джулию.