Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
вернуться

Бехер Иоганнес Роберт
Шрифт:
X
Повешенным в немецком бедном крае Терялся счет, хоть подпирай забор. Руками и коленками болтая, Они до гор бросали мертвый взор. Тела вертелись. Ветер так и сяк Повертывал их. Появлялись лица — И вдруг скрывались; так вдали маяк То скроется во мгле, то загорится. У многих рот был до ушей разинут И вырван был иль вырезан язык, И из щелей, откуда он был вынут, Торчал немой, но глазу ясный крик.
XI
Счастливцев кучка прорвала кордон, Где их, как бешеных собак, кончали, И напевая песню тех времен — «Головушку», — брела домой в печали. Один из них направил в город путь. Он знамя нес, крестьянский стяг истлелый. Сорвав с шеста, он обмотал им грудь, Он пел и пел, прижав обрывок к телу. Он пел: «Наш флаг, в сердцах людей гори! Зови народ на бой и стань преддверьем Иных времен, счастливой той поры, Когда мы лишь в одних себя поверим».
XII
Он заработок в городе нашел, Подручным в кузню поступив к кому-то. У кузнеца был добрый кров и стол, И знамя не осталось без приюта.

СМЕРТЬ ГЁТЕ

Глаза уже болят без козырька. Слепящий март теплом в окошко дышит. И Гете поднял руку. И рука От слабости дрожит. Дрожит, но пишет. Откинувшись, полуложится он. Лишь пальцы шевелятся. Краткий роздых. И вновь незримо чертит сеть письмен, Гигантскими штрихами чертит воздух. Вычерчивает что-то. Ставит точку. И вдруг рука поникла, но опять — Чтоб главное навеки зримым стало — Простерлась ввысь и подчеркнула строчку. Так он и мертвый продолжал писать… Он умер, но рука его писала.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

БУРЯ — КАРЛ МАРКС

Навис палящий зной. Загромоздили Все небо тучи. В чтенье погружен, Над письменным столом склонился он, И лоб его морщины бороздили. Великую загадку брал он с бою. Он как титан над миром вырастал. В раскатах грозовых звенел металл, А он под вой грозы сражался с тьмою. Закрыл глаза он, но рука писала. Он не увидел молнии зигзаг. Был озарен сияньем душный мрак — То мысль его искрилась и пылала. Писал он, в нетерпенье привставая. Тяжелый сумрак туч его давил. Писал он, словно сам грозою был — Из фраз летели молнии, блистая. Писал он, словно бурею влекомый: «Что разделяет, как врагов, людей? В чем движущая сила наших дней?» Ревели над землей удары грома. Какая непогода разразилась! Жестокий ветер дом едва не снес. Он встал. Он вышел в грозовой хаос, В густом чаду громада туч катилась, Но буря налетела и минула. Не он ли буре грянуть повелел? Закон эпохи он постичь сумел. В вечернем небе радуга сверкнула, Закон эпохи понят, обоснован. Ночь звезды в темной синеве зажгла. Все мирозданье буря потрясла — Был ею новый век ознаменован.

ГОРЬКИЙ

Он звался «Горький», потому что он Не захотел кабальной жизни горечь Подслащивать словами. То, что горько, Он горьким звал. Она была безмерна — Навязчивая горечь нищеты. Как много проглотить ее пришлось, Пока ее не выплюнул с досадой Рабочий люд и не воскликнул гневно: «Мы этой горечью по горло сыты! Не горькой жизнь, а сладкой быть должна, Такою, как она нам часто снилась. Теперь ее узнаем наяву!» Он звался «Горький». Он поведал нам О вкусе жизни…

МАЯКОВСКИЙ

Так он стоит: штанины широки, Квадратны плечи, выбрит наголо. Гигантский зал зажал его в тиски. Над залом реет лозунга крыло; Внизу, как волны северной реки, Партер ворочается тяжело. Ни стен, ни крыши! Словно самолет, Взмывает зал, кружит над городами, И мириады звезд меняют ход, Они иными строятся рядами — И новый космос снова сотворен. Все станции забиты поездами, Идет за эшелоном эшелон. Как скарабеи черные, упрямо Вползают танки на могильный склон. Какая-то накрашенная дама Терзает онемевший телефон. Дымясь, растет средь уличного гама Ряд баррикад. Авто берет разгон; В нем — человек в консервах, с темно-ржавой Фальшивой бородой. Он кинул трон, С которого повелевал державой. Поэт рукой взмахнул, и зал поет: «Владеть землей лишь мы имеем право!» Звезда пятиконечная плывет, Небесные светила затмевая, Рождаются слова… слова… и вот Уже над залом плещет речь живая, Подобно флагу. Стиснув кулаки, Сидят красноармейцы, ей внимая. Прищурен глаз. Уверен взлет руки. Вновь ленинский смеется острый взор, И города, как скалы, высоки… Поэт показывает на простор. Слова растут, слова — шаги… Тесним Гигантским залом, говорит в упор Поэт — и повторяет зал за ним.

АККОРДЕОНИСТКА

Нельзя ей сердце выпустить из рук. У ней на пальцах — музыка утрат, Когда колени у нее дрожат Перед лицом неимоверных мук, Чей страшный мир вплотную к ней прижат. Все горе мира к ней прильнуло вдруг, Чтоб вы забыли свой кромешный ад, Услышав самый чистый в мире звук. С трудом дыша, обнять людское горе, Чтобы запели пальцы в скорбном хоре, Чтобы судьбу она переборола. Звучанье каково! Мотив каков! У ней в груди — рыдание веков, Песнь горестной эпохи: баркарола.

ГЕНЕРАЛ МОЛА

(Из времен гражданской войны в Испании)

Сидел он автоматом безупречным, Подписывая смертный приговор. Остался только китель человечным Владельцу своему наперекор. Был китель человеку так подобен, — Изделие из тонкого сукна, — Как будто бы душа ему дана, Как будто бы заплакать он способен. Когда в горах, не кончив свой маршрут, Сгорел аэроплан у перевала, Никто не опознал его сперва. Потом нашли обугленный лоскут От кителя. Все, что у генерала Осталось от людского естества.