Этюд по наблюдениям знатоков

Округу лихорадило. Раньше тут было так спокойно, так тихо! Большой тракт проходил далеко за синеющими горами; по бедному проселку тащились лишь местные подводы,- деревня была замкнутым миром, и лесистые склоны гор ограждали ее от вторжения всего чуждого. Мясник, скупающий товар, еврейка-торговка да случайный шарманщик одни только и добирались сюда издалека. Лишь раз в год, на ярмарку и в церковный праздник, спускались с гор пришельцы целыми группами – но все это были добрые знакомые, приятели, родственники.

И вдруг стали твориться странные вещи! Приехал какой-то господин, обошел все окрестности и снова уехал; никто не дознался, чего же он хочет, и скоро о нем позабыли. Через некоторое время появилось два-три других господина. Они привезли с собой цепи, желтые металлические приборы, шесты с красно-белыми отметками и поселились в деревенской корчме вместе со своим слугой, который называл их «господа инженеры». Инженеры ходили по полям, по склонам гор, что-то измеряли, слуга переносил за ними цепочки, вбивал колышки и держал шесты. Во время работы разговориться с ним было невозможно. «Я человек опытный,- отвечал он,- мои господа еще молоды, и мне самому приходится следить за всем». Когда же господа делали ему знак отойти в другое место и поблизости оказывался кто-нибудь посторонний, слуга ворчал вслух: «Так я и знал – опять ошиблись!» Но в корчме он раскрыл тайну: намечают путь для железной дороги. Слова эти разлетелись по деревне. Крестьян охватил страх – как бы не отняли их поля. Потом, услышав, что им хорошо заплатят за землю, они стали желать, чтоб дорога прошла по самым плохим участкам, обойдя хорошие, да чтоб не разрезала надел надвое, захватила бы в крайнем случае клинышек, чтоб за тот клинышек заплатили, как за все поле, и так далее.

Инженеры уехали, а в деревне остались воткнутые шесты. Снова воцарилась тишина – на полгода. Потом явились новые инженеры, осмотрели шесты и перенесли их на другое место. И опять полгода ничего. Но затем пришло известие, что в Вене получено разрешение на постройку дороги, и вскоре после этого прибыл «уполномоченный общества», некий господин доктор, и начал отрезать участки. Что тут было брани, просьб, угроз, тяжелых минут! Но, слава богу, времена эти прошли. Теперь здесь уже есть инженер, который должен наконец строить дорогу, и в пятнадцати минутах ходьбы от деревни, там, где пройдет полотно, ему уже ставят деревянный домик, простой, безыскусственный, без всяких плотничьих ухищрений.

В корчме теперь всегда полно, как в церковный праздник: все пришлые люди – бородатые, смуглые, сильные. Манеры их смелые, речь всегда громкая и грубая, взгляд умный и отважный, платье простое. Крестьянин с любопытством прислушивается, замирая в удивлении: что за народ? Всю Австрию исколесили они из конца в конец, построить несколько сотен миль железной дороги для них пустячное дело. Один работал, «когда Швейцарию просверливали от Франции до Неталии», другой – на румынских дорогах, «зашиб каких-нибудь тысчонок двадцать», третий, когда разделается здесь «с этой ерундой», отправится в Турцию строить дорогу Белград – Иерусалим. Это – так называемые «пантафиры» [11] , которые берут подряды на отрезки пути и производят на них работы руками наемных рабочих. Кто хоть раз в жизни видел такого «пантафира», распознает любого из них по внешности за сто шагов, а по голосу – через пять стен. Жен они возят с собой: пантафир без жены – не пантафир.

Они поделили меж собою участки, и вот к деревне повалил народ – один бог ведает, что только за люди существуют на свете!

Каменщики и плотники в большем количестве придут позднее, сейчас сюда устремляются почти одни поденщики-землекопы – копать, возить и укладывать землю, подрывники – «айзи-баняки» [12] , то есть босяки; но не вздумай назвать кого-нибудь из них босяком, рука его тверда, как камень, и шарахнет он тебя так, что лучше бы тебя камнем ударило, нежели этой рукой! Босяки – совершенно новое явление в чешских краях. Это не прежний пражский забулдыга, какие были до тысяча восемьсот сорок восьмого года, не немецкий Laufer или норвежский stavkarle, не венгерский цыган – это трудовой человек; приглядись к нему, к разнообразию типов его!

Вот по дороге дребезжит маленькая повозка. В повозку впряжена собака,- кожа да кости, сплошная парша,- ей помогает мужчина; вид у него такой, будто он только что откуда-нибудь сбежал; женщина, безобразная, как смертный грех, подталкивает сзади. Куча оборванных, чумазых ребятишек бежит следом. На повозке, расшатанной и скрипучей, – глиняная посуда, кое-какой скарб, несколько старых одеял.

Спустя некоторое время появляется рослый мужчина, он двигается медленно, тяжело: на спине он несет… жену. Прошлой зимой она отморозила ноги, стоять не может, но верный муж не бросил ее и несет на себе к новому месту работы. Вот он посадил ее на межу и отирает пот: «Ну, вроде мы и добрались, старуха!»

Громкий говор, хохот, пение; толпа молодых мужчин и женщин. На плечах – кирки и лопаты, в руках легкие узелки. Итальянцы.

Еще муж и жена, оба несут объемистые тюки,- это, видимо, более «состоятельные» люди. Сюртук у мужчины до пят. Он ворчит, и ворчит по-немецки.

А вот – господи, почему я не живописец! – еще двое: вот это да-а! Положив руки друг другу на плечи – друзья шагают по жизни в ногу, хотя и не слишком твердым шагом, и притом босиком.

орут они истошными голосами. «Йи-ху-ху!»-взревел левый из этой пары, хотел махнуть рукой и сбросил нечаянно грязную, из бумаги, шапку с головы дружка. «Постой, брат, дай-ка я ее подыму»,- бурчит тот, нагибаясь. Мы можем пока рассмотреть их. Оба еще довольно молоды, но – что за вид!

На приятеле с левой стороны – пара настоящих штанов, заплатанных, солдатских, и настоящий сюртук. Сколько раз он перелицовывался, уже не разобрать, зато ясно видно, что владелец предпочитает носить его без пуговиц. Борта этого любопытного одеяния аккуратно стянуты бечевочкой, что вовсе не мешает просвечивать голому телу, как бы возглашающему, что хозяин его – настоящий холостяк, и нет у него на всем белом свете ни души, нет человека, который пришил бы какую ни на есть рубаху к найденной где-нибудь пуговице. Зато голова парня, как и полагается, прикрыта чем-то старым, не похожим ни на кепку, ни на шляпу, но – «все же оно из материи».