Что касается репутации лучшего советского поэта, то здесь для членов Нобелевского комитета, русским языком не владевших, картина в 1957 году приобретала большую определенность, чем ранее, когда Пастернак переходил из года в год в список номинантов. В своей первой рекомендации, посланной в Стокгольм 9 января 1946 года, Баура писал:

Как известно, шведский эксперт А. Карлгрен, составивший в 1947 году по просьбе Комитета подробный отчет, указал на чрезвычайную трудность пастернаковской поэзии и сослался на свою недостаточную подготовленность для ее разбора (признавая, однако, высокое мастерство поэта). Тем временем за пределами СССР появлялись одна за другой книги, провозглашавшие Пастернака лучшим живущим русским поэтом. После того как в 1945–1946 годах в Англии стараниями группы британских философов-«персоналистов» изданы были две книги Пастернака (прозаический и стихотворный его сборники), он и в других западных изданиях — антологиях и обзорах новой русской и советской поэзии — неизменно выдвигался на первое место, и его сравнивали по значению с Блоком и Пушкиным. Такая картина, в частности, вырисовывалась из антологии, составленной в конце 1946 года горячим поклонником советской культуры, близким к коммунистическим кругам Великобритании секретарем новозеландской миссии в Москве Д. П. Костелло. В помещенной там биографической заметке о Пастернаке заявлялось: «Он всеми признан самым большим из живущих русских поэтов» [1362] . В ней также сообщалось — кажется, впервые в зарубежной печати, — что Пастернак пишет роман. В своей работе над антологией Костелло вообще широко пользовался консультациями Пастернака, так что ее можно считать предвестием будущего «тамиздата». Именно к Пастернаку восходят оглашенные в ней точные сведения о смерти Мандельштама в заключении во Владивостоке [1363] . Центральное место Пастернака в русской поэзии двух веков было однозначно выражено и в польской антологии 1947 года [1364] . Во французской антологии того же времени Пастернак назван «магом русского стиха, не уступающим наиболее утонченным и герметичным поэтам Запада» [1365] ; в сборнике С. М. Баура 1948 года — «самым прекрасным поэтом нашего века» [1366] ; в обзоре советской литературы Глеба Струве — «безусловно самым значительным из ныне живущих советских поэтов» [1367] .

В своей вторичной номинации Пастернака, посланной 24 января 1949-го, когда политическая ситуация в мире стала резко ухудшаться, Баура выделил новую, не менее важную, с его точки зрения, сторону — место Пастернака в международном контексте, в контексте европейской поэзии. Отвечая на ежегодное приглашение Нобелевского комитета, ждавшего от него новых достойных кандидатур, он писал:

Это письмо давало понять членам жюри, что вклад Пастернака в европейскую поэзию весомее, чем заслуга только что (осенью 1948 года) получившего Нобелевскую премию Т. С. Элиота. То обстоятельство, что именно в Англии складывался культ Пастернака, придавало косвенному упреку в адрес Комитета дополнительную силу. Новое обращение наиболее авторитетного знатока классической и новой поэзии было вызвано не тактическими или политическими соображениями, а глубоко выношенным личным отношением, сосредоточенной работой над воплощением пастернаковских стихотворений на английском языке, наблюдениями над особенностями поэтики и версификации, сделанными «изнутри», в ходе этой работы, и сопоставлением Пастернака с главными поэтическими течениями первой половины века. Письмо прямо перекликалось с напечатанной тогда статьей Баура о Пастернаке [1369] . После этого новых попыток номинировать Пастернака Баура больше не предпринимал, а в 1952 году выдвинул испанского поэта-эмигранта Хуана Рамона Хименеса, который стал лауреатом в 1956-м.

Во вступительной обзорной статье о русской поэзии, помещенной в итальянской антологии Ренато Поджиоли, Пастернак объявлен самым ярким в XX веке, наряду с Хлебниковым, новатором-экспериментатором, достигшим гармонии эмоции и рефлексии, сочетающим в себе поэта-музыканта и поэта-философа, дионисийский трагизм — со стоицизмом. Посвященный ему раздел предисловия завершается противопоставлением Пастернака всей остальной советской литературе: он единственный, кто прокладывает русской поэзии путь в будущее, так как сердце его бьется в унисон с культурой Запада, которую советская культура игнорирует и презирает [1370] . В биографической статье, сопровождавшей подборку выполненных самим Поджиоли стихотворных переводов из Пастернака, снова повторялось, что он — единственный писатель-авангардист в современной России и лучший русский лирик современности, поэзия и проза которого возбуждает живой интерес на Западе. В антологии Рипеллино 1954 года больше всего места было отведено, наряду с Блоком и Маяковским, Пастернаку, и в предисловии составителя подчеркивалось, что наиболее сильное воздействие на русскую лирическую поэзию XX века оказали Пастернак и Хлебников [1371] .

Статья оксфордского профессора C. Л. Ренна [1372] , очевидно, в деталях обсуждалась автором во время писания с И. М. Берлином, Баура и жившими в Оксфорде сестрами поэта. Автор уклонялся от каких бы то ни было замечаний общественно-политического характера, чтобы не повредить находящемуся за «железным занавесом» поэту. Творчество его в статье предстает как живая связь пушкинских традиций с советским временем. Разбор пастернаковской поэзии (включая стихи военных лет), высокая оценка переводов (особенно шекспировских), утверждение о приятии поэтом революции и нового советского человека — выдают стремление убедить читателя (и, возможно, советские инстанции) в органической принадлежности Пастернака к советской литературе и ценности его для нее. Статья, таким образом, как бы корректировала старые высказывания С. Шиманского, вызвавшие недовольство советского литературного руководства. Но Ренн, видимо, не догадывался, что конечный ее вывод — что и в поэзии, и в прозе, и в переводах Пастернак является лучшим писателем современной России — ничего, кроме раздражения и досады, у московских чиновников вызвать не мог.

Как бы то ни было, к середине 1950-х годов все упоминания о Пастернаке в западной прессе свидетельствовали о неоспоримости и прочности его международной репутации как лучшего поэта современности, и, несмотря на то что такая концепция отражения в советской печати не получала, у членов Нобелевского комитета не могло быть сомнения в том, что это — законная и сопоставимая с лучшими кандидатурами фигура. Старую оговорку Карлгрена о трудности понимания пастернаковских стихов перевешивало растущее число их переводов и множившиеся отзывы квалифицированных знатоков в разных странах. Когда Мартинсон выдвинул Пастернака, одно из препятствий к рассмотрению кандидатуры — недостаточная известность — отпало. Новыми публикациями стихов снимались предположения о снижении продуктивности номинанта (тогда как длительное творческое молчание ставилось в упрек Шолохову). Знаменательно поэтому, что в 1957 году предложение о Пастернаке без препятствий прошло конкурс, в котором рассматривались 49 кандидатур, и вышло в финал. В конечном счете выбор был сделан в пользу Камю, а Эстерлинг, резюмируя дебаты в Комитете и заявив, что пока ни Карен Бликсен [1373] , ни Борис Пастернак «не имеют перспектив обсуждаться на переднем плане», дал о Пастернаке следующее заключение: