Много сил я потратила и на подготовку галереи к персональной выставке Зака. Ее открытие было назначено на последнюю неделю мая. Тогда же открывался аукцион «Сотбис» в Париже. Сначала я волновалась из-за того, что отец дал мне слишком мало времени для подобающей рекламы вернисажа, но я ошиблась. Художественное сообщество Нью-Йорка было прямо-таки зачаровано мыслью о возвращении угасающей звезды.

— Людям хочется хороших новостей, — заявил пилот Салленбергер о реакции общественности на его героический поступок. — Наверное, нам необходимо ощутить надежду.

Наверное, в том, что сильно пьющий художник «завязал» и начал создавать изумительные картины, тоже был некий знак. Выставке Зака предшествовала такая шумиха, что я боялась, как бы он не сломался, но он все воспринимал с добродушным юмором и излучал небывалую уверенность. Когда полотна были развешены, я наконец поняла — волноваться не о чем. В пока еще безлюдной галерее работы источали ауру покоя и красоты.

— Удивительно, — донесся до меня голос профессора Нью-Йоркского университета, который вел по выставке группу студентов. — Мы, разумеется, учитываем бурное прошлое мастера. Но этот бунт цвета и движения буквально проводит зрителя через великие катаклизмы опыта к безмятежности, завоеванной тяжелой ценой.

Какой именно «опыт» узрел профессор в новых творениях Зака, оставалось только гадать. Выставка получила название «Стихии», а таблички под четырьмя главными холстами гласили: «Воздух», «Земля», «Вода» и «Огонь». В них я увидела все свое недавнее прошлое. Песнь ветра над городом и боль в глазах Нома Эрдмана, когда он вживлял мне в ладонь камень-компас. Тоску Мелузины по чистым ручьям. Костер, пылающий на берегу острова Говернорс, и его пламя, тянущееся к звездам. А еще — последний полет сильфов, когда Оберон освободил их души и отпустил в эфир, и озаренный пламенем факелов маскарад в старинном Версале. Я ходила по галерее и слушала, слушала… Один пресыщенный критик с чувством признался, что холсты Зака вернули его в садик бабушки. Какая-то молоденькая девушка — менеджер хеджингового фонда — сказала, что картины напомнили ее идиллическое лето на побережье штата Джерси, где она в подростковом возрасте участвовала в работе спасателей на водах. Так или иначе, но в итоге многие посетители захотели приобрести произведения. Еще до окончания выставки мы все распродали.

Я помогла светящейся от радости Майе (комиссионные помогли ей расплатиться за купленную через ипотеку студию в Вильямсбурге) закончить уборку, а потом заглянула на кухню. Там я обнаружила отца и Зака, пьющих шампанское.

— Присоединяйся к нам, милая, — ласково вымолвил отец, когда я устало села за стол.

— Конечно, — кивнула я и взяла высокий хрустальный фужер с шампанским, который мне протянул Зак. (Эти бокалы родители привезли из Парижа, где проводили медовый месяц.) Неужели Роман был напряженным и взвинченным пять месяцев назад — в тот вечер, когда я вернулась домой из магазинчика Ди с серебряной шкатулкой? А теперь, несмотря на полученное огнестрельное ранение, он выглядел счастливым, отдохнувшим и умиротворенным.

— За успешную выставку! — произнесла я, поднимая фужер. — Картины потрясающие, Зак. Даже жалко, что купили все до единой.

Я сказала правду, хотя знала, что вырученных денег хватит для того, чтобы расплатиться с большой частью долга. Для нас с отцом это был шанс встать на путь, ведущий к финансовой стабильности. Зак не скупился на комиссионные.

— У нас для тебя — хорошая новость, — сказал отец. — Мне позвонил Пьер Бенуа из «Сотбис». Два наших Писсарро проданы за цену, вдвое превышающую стартовую.

— Правда? — воскликнула я. — Замечательно! И кто же покупатель?

— Он пожелал оставаться неизвестным, — ответил Роман. — Выходит, зимним пейзажам кризис не помеха!

Я представила розовато-лиловые и голубые цвета на холстах Писсарро. Вспомнила, как в ночь ограбления мечтала о заснеженных полях Франции… и мне вдруг безумно захотелось хотя бы раз взглянуть на Писсарро. Но я просто сказала:

— В таком случае — за анонимного покупателя, кем бы он ни был!

Мы чокнулись, и хрусталь зазвенел, словно колокольчики.

— Есть еще кое-что странное, — продолжал Роман. — Покупатель настоял на том, чтобы нам выслали не только деньги, но еще и подарок от него. Посылку доставили сегодня днем. Я был занят выставкой, свободной минуты не было и пока я ничего не распаковывал.

Он указал на деревянный ящик, стоящий на полу возле дверцы сейфа.

— По времени получается, что посылка отправлена раньше начала аукциона, — недоуменно пробормотала я. — Значит, наш аноним был твердо уверен в том, что приобретет Писсарро. Но с какой стати ему выбирать для нас подарок?

Папа пожал плечами.

— Понятия не имею. Давайте откроем посылку.

Зак вытащил из шкафа отвертку и принялся за работу. Я поискала на ящике адрес отправителя или почтовый штемпель, но никаких следов не было и в помине. Хотя я не сомневалась — внутри находится профессионально упакованная картина.

— Может, там тоже Писсарро и нам надо его продать? — предположила я, а Зак уже снимал последний слой упаковочного пенополиуретана.

Тускло сверкнула золоченая рама середины девятнадцатого века, а сама картина была повернута «лицом» к Заку.