Эта реальная история, которая произошла в конце советской власти. В то время у нас не было демократии и свободы слова, тунеядцев сажали в тюрьму, а укравших у государства больше ста пятидесяти тысяч расстреливали. Вместо свободы жить на улице и ждать прибавку к пенсии в мусорном баке, у нас было бесплатное образование и бесплатная медицина. Вот про медицину и будет этот рассказ.
Эта реальная история, которая произошла в конце советской власти. В то время у нас не было демократии и свободы слова, гомосексуалистов и тунеядцев сажали в тюрьму, а укравших у государства больше ста пятидесяти тысяч расстреливали. Вместо свободы жить на улице и ждать прибавку к пенсии в мусорном баке, у нас было бесплатное образование и – бесплатная медицина. Вот про медицину и будет этот рассказ.
После окончания института я работал травматологом в межрайонной ЦРБ. Мы обрабатывали практически всю острую травму пяти окружающих районов, кроме особо сложных вариантов. Например, реплантация оторванных конечностей - это был уже не наш уровень. Таких пациентов мы возили в Ленинград. Обычно сопровождающим врачом отправляли меня, просто потому что я был самым молодым в отделении. Так и в армии за сигаретами и водкой отправляют салабонов. Тем более, что GPS-навигаторов и мобильной связи тогда еще не было, а я, свозив пару раз сложный пациентов в Ленинград, дорогу запомнил и помогал нашим водителям не заблудиться в чужом городе.
Руку Ленке оторвало в 12.35.
Был конец сентября, и школьники помогали убирать картошку в родном колхозе. К концу дня картошка с поля была собрана, уже собирали ведра, но транспортер картофелеуборочного комбайна еще работал, засыпая в бункер последнюю партию. Одна картошина упала с ленты на землю. Лена была девочка аккуратная – она подняла картошину и положила ее повыше. Рукав куртки затянуло в шкив, и через минуту в бункер вместе с картошкой упала оторванная выше локтя правая рука.
За рычагами комбайна сидел отец Лены.
Я в тот день работал в поликлинике. Прием уже заканчивался, когда меня позвали к телефону в регистратуру.
– Доктор, там начмед звонит, что-то срочное.
Чего хорошего можно ждать от начальства, когда оно срочно ищет тебя под конец рабочего дня, да еще в субботу? Я спустился на первый этаж без особого энтузиазма и далеко не бегом.
Кличка, или, как сейчас модно говорить «позывной», нашего начмеда была «Екатерина». Не за имя (звали ее Валентина), а за внешнее сходство с императрицей, за железный характер и головной мозг, которого хватило бы на пять-шесть обычных людей.
– Где вас черти носят? Бросайте прием и пулей в операционную!
Ну, вот, думаю, радости полные штаны. Принял с утра вместо сорока двух по норме восемьдесят человек, только собрался обедать…
– Ну, и что у вас там за геморрой?
– Это у вас, доктор, геморрой. А у нас травматическая ампутация руки у девочки семнадцати лет.
Моя расслабуха испарилась, как будто ее и не было.
– А я зачем? Культю дежурный обработает… Реплантация?
– Да. Руку привезли. Давай быстро, надо оценить рану и состояние руки – возможно пришить или нет?
– Отмойте физраствором и упакуйте в лед, и в полиэтилен. Только не в морозилку, держите просто в холодильнике. И пускай пока аккуратно ПХО раны культи сделают, с хорошим гемостазом – жгут срочно снять! Реаниматорам скажите, чтобы не кровь, а эр. массу лили. Если придется везти, мне надо, чтобы они гемоглобин задрали, как у альпиниста, до 150-160.
– Давайте. Ждем.
Я вернулся в кабинет, быстро переоделся и короткими перебежками рванул в больницу, на ходу отковыривая присохший к ногтю гипс. Ходу быстрым шагом было минут двадцать пять. «Дурак, надо было Скорую взять! Но зато хоть проветрюсь по дороге».
В голове еще мелькали отголоски обычного субботнего приема: мелкие переломы, ожоги чаем, разбитые похмельные физиономии. Со злорадным удовлетворением вспомнил, как закрыл больничный местному поэту. Поэт был нагловатым сорокалетним мужиком двухметрового роста с повадками гомосексуалиста. На жизнь он зарабатывал одами к юбилеям местным и областным партийным бонзам, а для души пописывал плохо рифмованные пейзажные зарисовки, оставляющие во рту пошловатый привкус спитого чая. Я снял поэту гипс и немедленно закрыл больничный, объяснив, что сломанная нога стихи писать не помешает, поскольку, на мой взгляд, это можно делать и лежа. Поэт возмущенно ухромал жаловаться, но начальство в субботу уже ушло на рынок, и возмездие мне было отсрочено.
Я даже засмеялся, представляя нашего местного Державина, рифмующего очередные «выросла морковь» и «к Родине любовь». Правда, погорела моя завтрашняя охота, и жена еще на сутки останется одна, с детьми, грызущей обувь собакой и уже неделю протекающей раковиной на кухне…
В оперблоке было привычно светло, стерильно чисто и уютно. Пахло гибитаном, ритмично хлопал аппарат ИВЛ, поднимались вверх пузырьки газа в испарителе аппарата. Деловито скользили по кафельному полу сестры, переговариваясь в полголоса. В этом храме не принято громко говорить и кричать. Здесь всегда тихо. Из предбанника вкусно пахло щами, и я почувствовал, что хочу есть. Санитарка баба Феня, ровесница больницы и большая язва, мирно шлепала шваброй по кафелю. Это был мой мир. Передний край, где круглые сутки люди боролись с болезнями и смертью.
Баба Феня принесла мне бахилы и чистую маску.
– Мыться будете?
– Символически. Мне только глянуть одним глазом.
Я быстро вымыл руки.
– Где она?
– Четвертая гнойная.
В четвертой гнойной операционной так же мирно хлопал аппарат ИВЛ. В головах накрытого стерильной простыней тела пациентки дремал на табуретке анестезиолог, операционная сестра позвякивала инструментами, хирург Сашка Хачатрян сидел на подоконнике, держа перед собой накрытые стерильной салфеткой руки.