Над самым Дунаем, на опаленном солнцем откосе, как гнездо стрижа, приютилась кешта Стояна Драгойчева. Стены, некогда побеленные, обнажили куски рыжей глины, камышовая кровля побурела, и длинные, узкие листья дыбились, как птичий хвост против ветра, деревянная калитка прогнила и скрипела, — словом, это была ветхая, обшарпанная всеми непогодами хата. Повернутая окнами к реке, она впитывала в себя прохладный и тягучий запах водорослей, и этот запах для Стояна был так же приятен, как родниковая вода, бьющая из расщелин каменистого берега.

Стоян, как всегда, встает вместе с солнцем. Он не раз говорил шутя, что «светило на него не в обиде». Вот он ходит по двору, годами еще не стар, едва перевалил на пятый десяток, а посмотреть — легко можно дать гораздо больше: ходит немного сутулясь, худой и костистый, крупное, будто грубо вытесанное из камня лицо прорезали морщины, и только глаза, зоркие, далеко видящие, по-прежнему, как и в молодости, горят жаркими искрами, хотя и бывают зачастую строгими и угрюмыми...

Но сегодня настроение у Стояна вовсе не такое, чтобы быть не в духе. К вечеру посулился приплыть Коста, и не на лодке, не на утлых комлях, а на боевом корабле, вместе с братушками — советскими матросами. «Чудно, очень чудно, — усмехается себе в ус довольный Стоян. — Лодкой едва умел править, а уже на корабль забрался. Лоцман! Ишь куда шагнул! Так, глядишь, и в моряки выбьется, весь в меня, да!»

С утра Стоян начал собираться на Дунай, осмотрел лодку, перевернул ее, постучал по днищу — рассохлась, пришлось кое-где унимать течь дранками да паклей. Можно бы и сразу плыть, но Стоян вдруг спохватывается: ведь сын не один прибудет, с братушками, а все ли готово у старухи, не придется ли краснеть перед жданными гостями?

Крупно шагает он по мокрому песку к дому и сразу заглядывает на кухню. Жена раскатывает тесто, на столике уже приготовлены для начинки почки молодой козочки, печеные яблоки, айва... «Умеет, Марица, умеет, — радуется в душе Стоян. — Не прогадал... Жена добрая», — и, погладив на верхней губе жесткие, кустистые усы, заметил как бы походя:

— Баницу готовишь? Добро, добро.

— Охота тебе глазеть, как малый! — отвечает Марица, поглядев на него удивленно и даже с укоризной.— Шел бы своим делом заниматься.

— Каким делом? — недоумевает Стоян.

— Будто не знаешь. Корыто справил?

— Нет... Хоть, правда, выдолбить нужно, да все некогда.

— А часы в починку снес? Тоже некогда?

— Наши часы ни к черту не годятся, — отвечает Стоян. — Накопим левов — новые купим.

— Вон за цесарками хоть бы доглядел! — твердит свое жена.

Стоян невольно оглядывается: цесарки приковыляли следом за ним, облепили порог, все такие рябенькие, с крохотными алыми головками, тенькают, нацеливаясь на него глазами. «Ишь ты, злятся. Мне ли, рыбаку, с вами возиться?»

— Вон отсюда! Вон, ненасытные! — кричит Стоян и взмахом руки выгоняет их из комнаты.

— Вишь, какой ты семьянин... Ни в чем не хочешь помочь! Хоть бы... — Марица смолкает на полуслове, сразу не найдясь, чем бы еще его занять.

— Не дурно бы, Марица, стопок у соседей взять, — опережает ее Стоян. — Штук двадцать, а то и больше потребуется...

— Пресвятая дева! — всплескивает руками Марица.— Всю бочку хочешь выпить? Вот наказание...

— Хватит, мать, хватит, — перебивает Стоян. — Если надо, не пожалею выкатить и бочку... Откуда тебе известно, сколько их прибудет, братушек-то? А вдруг вся команда с корабля сойдет.

— Так прямо и нуждается в тебе вся команда,— смеется Марица и добавляет подобревшим голосом: — Ладно уж, зови. Чем богаты, тем и рады.

— Давно бы так, — отвечает Стоян. — Ну, пеки баницу и жди нас... — Он берет в руки старую, пропахшую рыбой брезентовую накидку, но сразу не уходит, смотрит на жену, ждет, когда она скажет ему на прощание привычное: «Ни рыбки, ни чешуйки!» Как назло, Марица молчит, и в голове Стояна ворохнулось какое-то недоброе предчувствие: он был немножко суеверным.

Да и как не усомниться — нелегкая прогулка ждет его. Ведь совсем недавно, когда фашисты покидали здешние места, Стоян своими глазами видел, как они ставили на реке мины. Правда, много этих чертовых шаров с рожками потом выловили советские тральщики. Но кто может поручиться, что их совсем нет? Дунай велик, сразу все не выловишь. Вот и тревожится Стоян. А попробуй заикнуться об этом, так Марица до смерти перепугается. Нет, лучше молчать, не тревожить ее сердце...

Марица смотрит на него, глаза ее пытливо суживаются, будто она готова заглянуть в самую душу Стояна.

— Уж не затеял ли ты чего? — спрашивает она, угадывая настроение мужа по лицу. — Сидел бы дома.

— Поеду. И не уговаривай, мать, — незлобиво, хотя и со строгостью в голосе произносит Стоян. — Должен я помочь русским провести корабль или нет?

— Ну, поезжай, — нехотя соглашается жена.

Во дворе он еще некоторое время медлит, словно что-то забыл. «Ах да, вон топорик надо взять, лозы нарублю»,— соображает Стоян, глядя на бук с воткнутым топором. Этому буку уже лет сто, пепельно-серая кора местами облупилась. Нынешний год листвы совсем не дал, высох, умирает стоя... А рядом два молодых бука-отростка тянутся к солнцу и молодо зеленеют. Стоян выдергивает топор и ковыляющей походкой шагает к Дунаю.