Шрифт:
— Спасибо, товарищ капитан. Мы кое-что раздобыли...
— Не надо, — оборвал капитан. — Хозяйственники уже притащили. А что достали, раздайте ребятам. Но чтобы порядок...
— Ясно, товарищ капитан!
Карху, выходя, задел плечом дверь и чуть не снес ее с петель.
— Вот медведь! — усмехнулся замполит, когда старшина выскочил за дверь.
— А Карху в переводе на русский и есть — медведь. Побольше бы таких медведей!..
...Вечером офицеры штаба полка и батальонов собрались в одной комнате. Младший лейтенант Воробьев сидел на краю дивана. К нему подсел командир полка, седой, невысокого роста майор.
— Из Москвы, значит? — спросил майор.
— Так точно, товарищ майор! — встал младший лейтенант.
— Сидите, сидите. Сегодня вы гость. — Майор кивнул на стол, на котором были расставлены стаканы, кружки, а в тарелках и мисках лежала нехитрая фронтовая закуска. — Угощайтесь и расскажите, как там наша столица?
— А вы, товарищ майор, когда последний раз видели Москву?
— В декабре сорок первого. Проездом.
— Ой, товарищ майор, в Москве теперь почти мирная жизнь. И кино и цирк открыты, магазины... И затемнение сняли!
— Молодежь гуляет вечерами?
— Да... кажется... Нам редко давали увольнительные.
— Кто у вас дома, Володя? Позвольте назвать вас так. Родители где?
— Мать и сестренка в Москве, отец на фронте.
— Жены нет еще?
— Что вы, товарищ майор! Мне же... Прямо из школы — в армию, потом училище.
— И на примете никого нет?
Воробьев покраснел так, что лицо, шея — до самого подворотничка — стали розовыми. Потом поборол смущение, спросил доверительно:
— Скажите, пожалуйста, товарищ майор, успеем дойти до Берлина или здесь придется кончать войну?
— До моря осталось шестнадцать километров.
— Всего-то?..
Майор задумчиво посмотрел на юношу. Кто-то тихо запел.
— Да, только шестнадцать, Володя. Но это будут тяжелые километры, очень трудные... Вы должны это знать. Видите, сколько осталось офицеров? — Майор кивнул на сидящих. — Здесь почти весь комсостав полка. Вот так, Володя. Давайте послушаем, как поют!
...До тебя мне дойти нелегко, А до смерти четыре шага...Песню вел Воронин, ее подхватили, но каждый пел по-своему: великая печаль и великая надежда на встречу, тоска по родине и торжество преодоления былых невзгод — все переплелось в общем хоре, все выплеснулось песней.
— Правда, хорошо? — спросил майор.
— От души поют, — согласился Володя, хотя ему показалось, что слишком уж грустен запевала. Его день рождения все-таки.
Майор кивал головой в такт и тихо подпевал. Потом начали другую песню. И опять яснее других проступил грустный баритон Воронина.
...Не все ль равно, чем кончится мой путь...
Вдруг капитан прервал песню и обратился к сидящим на диване:
— А вы что же, товарищи наблюдатели?
Он разлил водку в три кружки и, неуклюже удерживая их двумя руками, подошел к дивану.
— Почему не пьете за меня?
— В скромности тебя сегодня не обвинишь, — засмеялся майор и чокнулся с капитаном. — За твое тридцатилетие, брат. Что тебе пожелать? Здоровья?
— За здоровье или упокой, один черт. Пейте!
«Неужели ему только тридцать?» — Воробьев изумленно посмотрел на густую седину капитана, глубокие, как шрамы, полукружья у рта.
— А вы, будущий разведчик, что же? — спросил капитан.
Володя поболтал водку в кружке, понюхал и вздрогнул, будто его зазнобило.
— Я, товарищ капитан, еще... никогда не пил, — сказал он таким голосом, что майор поспешил на выручку:
— Неволить не будем. Он свое еще выпьет.
— Ну и не надо. — Капитан выхватил кружку и поднес старшине Карху. — За разведчиков, старшина!
— Только-только выпил, — ответил Карху. — Но за разведчиков можно и снова.
Майор тронул плечо Володи:
— Именинник наш — четвертый год на передовой.
— И даже не был ранен? — удивился Володя.
— Как же без этого! Ранило не раз, штопали и снова...
Утром группа офицеров штаба вышла к переднему краю, на рекогносцировку. Шли по опушке, под прикрытием леса, потом, увязая в глине, по краю оврага, заполненного водой цвета жидкого кофе.
Младший лейтенант Воробьев, шагая рядом с Ворониным, остановился возле разбитого немецкого танка. По краям воронки дыбились куски брони, обнажая изуродованные части двигателя; разорванные силой взрыва траки медленно засасывала глина; далеко от воронки темнели куски обгорелого сукна.