Этот образ в романе «Сдается внаем» приобретает сложный характер. Многие изменения в нем оправданы логическим его развитием. Возраст, любовь к дочери Флер, ради которой он готов на жертвы, приглушают в Сомсе стяжательство, эгоизм. Воздействие на него оказывает и тревожная обстановка послевоенной Англии. Перед нами собственник, лишенный прежней уверенности, обуреваемый беспокойством за сохранность своего капитала, опасающийся перемен. Вместе с тем он порой переходит от беспокойства к вере в незыблемость собственнического порядка. Такой момент хорошо схвачен автором. «Во всем неустройство, люди спешат, суетятся, но здесь — Лондон на Темзе, вокруг — Британская империя, а дальше — край земли... И все, что было в Сомсе бульдожьего, с минуту отражалось во взгляде его серых глаз...»

Но с особенностями образа Сомса, определяемыми логикой его развития, переплетаются черты иного рода, возникшие в процессе эволюции образа в романах, вышедших после «Собственника». При рассмотрении истоков этой эволюции, связанных со сдвигами в мировосприятии писателя, снова вспоминается письмо Голсуорси к Гарнету о внутренней борьбе художника с «другим человеком». Произведения Голсуорси, написанные после 1917 года, дают нам основание заключить, что теперь во внутреннем мире писателя все больше выдвигаются на первый план черты «другого человека», ощущающего связь со своим классом. Именно этим объясняются наметившиеся в последнем романе трилогии точки соприкосновения автора с Сомсом, к которому он был так беспощаден в первом романе. Чрезвычайно интересно, однако, что эта беспощадность давалась ему нелегко; об этом говорит нам свидетельство самого писателя.

В предисловии к изданию «Братства» 1930 года Голсуорси писал: «Рассекая Хилери,.. Сомса Форсайта... их создатель чувствовал, как нож глубоко вонзается в него самого»{John Galsworthy. Fraternity. London, Grove Edition, 1930, p. VIII.}. Это признание писателя говорит о том, что он воплотил в образе названных им героев некоторые стороны своего «я».

Мы вправе предположить, что свойства поэта Хилери Даллисона, которые ощущал в себе автор «Братства»,— это способность понимать бедственное положение народа, видеть порочные черты своего класса и в то же время осознание невозможности порвать с ним, боязнь решительных действий, нечеткость, половинчатость суждений. Что касается образа Сомса Форсайта, то, как можно думать, находя в себе нечто сходное с ним, Голсуорси разумел при этом, конечно, не грубо собственнические черты Сомса; общее с ним у автора — это скорее некая внутренняя скованность, сдержанность, форсайтовская замкнутость, забота о респектабельности, о безукоризненной внешности, ощущение невозможности отделиться от «раковины», образованной давно устоявшимися традициями класса, взгляд па тех, кто находится вне «раковины», как на людей иного мира. В частности, можно уловить личную ноту в сопоставлениях между Босини, всецело отдающимся искусству, и осторожным, осмотрительным Сомсом Форсайтом. Среди этих сопоставлений — формулировка, которая может заключать в себе смысл, жестокий для Голсуорси-художника, возможно, ощущавшего в себе недостаточную смелость и широту: «Форсайт... никому и ничему не отдает себя целиком». Но подобные ощущения автора отнюдь не давали себя знать в лишенном противоречий образе Сомса в «Собственнике». Здесь, напротив, сказалась неумолимость художника, который последовательно выявлял черты ненавистного ему форсайтизма в образе Сомса, и если он и ощущал в себе часть этих черт, то осуждал их так же неумолимо.

В романе «Сдается внаем» мы в большинстве случаев видим иное соотношение между автором и Сомсом. В смутном, тревожном для автора мире Соме становится для него опорой. Он часто выражает через Сомса свои взгляды. Это и осуждение современной распущенности нравов, и отрицательное отношение к формализму модернистской живописи и скульптуры (теперь автор подчеркивает черты истинного ценителя искусства в Сомсе, который, правда, продолжает уделять внимание рыночной стоимости картин). Главное же для автора — в приверженности Сомса прежним твердым устоям, другими словами, устоям форсайтизма, некогда ненавистным писателю, ныне же рисующимся в другом свете.

Существенным признаком новых черт в образе Сомса в романе «Сдается внаем» является иной аспект его былого отношения к Ирэн. Теперь его длившееся годами насилие над ее личностью, заставлявшее ее страдать в его доме-тюрьме, изображается лишь как большая трагическая страсть, которую не дано понять современным людям. Но сам же автор показывает в данном романе губительное следствие отношения Сомса-собственника к Ирэн: тяжелую расплату Флер за прошлое отца. Унаследовавшая цепкое собственническое упорство Сомса, Флер вызывает, однако, сочувствие. История ее любви к Джону, сыну Ирэн, приобретает трагический характер, поэтому естественны ассоциации автора с «Ромео и Джульеттой», предпосылающего строки из шекспировской трагедии в качестве эпиграфов к двум последним романам трилогии.

В самом конце романа «Сдается внаем» мы видим впечатляющую картину противоборства в душе писателя разнородных чувств. Оно выражено в авторском комментарии к раздумьям Сомса на Хайгетском кладбище после похорон Тимоти — последнего из старых Форсайтов.

Власть над Голсуорси вековых традиций, привычка к определенному укладу, опасение революционных бурь отражаются в следующих словах: «Через викторианские плотины перекатывались волны, захлестывая собственность, нравы и старые формы искусства. Волны оставляли на губах соленый привкус, словно привкус крови, подступая к подножию Хайгетского холма, где покоился в мог-илах век Виктории». Далее следует завершающая утешительная мысль о вечности инстинкта собственности и, следовательно, вечности собственнического порядка. «Волны угомонятся, когда у них пройдет приступ перемежающейся лихорадки экспроприации и разрушения... возникнет новое строительство на основе инстинкта, который старше лихорадки, изменения...»

Но такая мысль не может заслонить возникший у автора образ: Соме, чьи мысли «упрямо обращены к прошлому» — это всадник, который «мчится в бурную ночь, повернувшись лицом к хвосту несущегося вскачь коня». Утешительная мысль не может также свести на нет слова, подобные эпитафии, сложившиеся в мозгу Сомса в начале его раздумий: «Сдается внаем» форсайтский век, форсайтский образ жизни, когда человек был неоспоримым и бесконтрольным владельцем своей души, своих доходов и своей жены».

Сквозь все противоречия в этой сцене, как и в трилогии в целом, пробивается авторское чувство истории. Именно благодаря ему Голсуорси удалось создать нечто большее, чем просто семейную хронику Форсайтов{Это стало особенно ясно при сравнении романов о Форсайтах с поставленным по ним телефильмом, где все сведено к семейной хронике, где отсутствуют обобщающие образы романов, исполненные социального значения, нивелирован исторический подтекст, смягчены сатирические ноты и в то же время привнесены многие подробности и эпизоды, часто противоречащие замыслу автора.}. Через свои характеры он показал форсайтовскую Англию, заставил пас различать черты форсайтизма и в наши дни, воссоздал в живых художественных образах историю класса Форсайтов во времена его «цветения» и в пору упадка. В этом главная его заслуга перед английской и мировой литературой.

Д. ЖАНТИЕВА

Название «Сага о Форсайтах» предназначалось в своё время для той её части, которая известна теперь как «Собственник», и то, что я дал его всей хронике семьи Форсайтов, свидетельствует о чисто форсайтской цепкости, присущей всем нам. Против слова «Сага» можно возражать на том основании, что в нём заключено понятие героизма, а героического на этих страницах мало. Но оно употреблено с подобающей случаю иронией; а кроме того, эта длинная повесть, хоть в ней и говорится о веке процветания и о людях в сюртуках и турнюрах, не лишена страстной борьбы враждебных друг другу сил. Несмотря на гигантский рост и кровожадность, которыми наделяет предание героев древних саг, они по своим собственническим инстинктам были очень сродни Форсайтам и так же беззащитны против набегов красоты и страсти, как Суизин, Сомс и даже молодой Джолион. И хотя в нашем представлении эти герои никогда не бывших времён сильно выделяются среди своего окружения – вещь неприемлемая для Форсайта времён Виктории, – мы можем с уверенностью предположить, что родовой инстинкт и тогда был главной движущей силой и что семья, домашний очаг и собственность играли такую же роль, какую играют сейчас, несмотря на все разговоры, с помощью которых их стараются в последнее время свести на нет.