— Вы слышите? Это «Травиата», или «Дама с камелиями». Квинтэссенция девятнадцатого века. Этот баритон уговаривает кокотку, чтобы она бросила его сына Альфреда. И она бросает Альфреда. А почему? Потому что иначе сестра Альфреда не может сделать удачную партию — выйти за маркиза. А маркиз не женится на ней потому, что ее брат живет с кокоткой, с этой самой Виолеттой. Все это очень сложно и вместе с тем далеко не так сложно, как может показаться. Двое молодых, любящих друг друга людей расстаются только потому, что некая девица хочет выйти замуж за маркиза — ради денег, разумеется. Вот они, проблемы девятнадцатого века.

— У нас несколько иные проблемы.

— Вы и не представляете, насколько иные…

— Вы сегодня приписываете мне полнейшее незнание окружающего мира.

— Да ведь этого никто не представляет. Вы понимаете? Никто. Одни мы еще что-то такое знаем, да и то…

— Что? — глуповато спросил Януш.

— Взять хотя бы эту самую «Травиату». Каждая вещь на свете что-то значит. Вот и «Травиата» в свое время что-то значила. Мы — общество спокойное, следуем намеченным путем. Дорогой прогресса. Прогресса социального, экономического, мы богатеем, созреваем… Сестра Альфреда должна выйти за своего маркиза, и дорога перед ними прямая и ясная. Вез всяких осложнений. Там, правда, тоже будут какие-то войны, только войны вроде той, что вел Наполеон III в Италии. И великие идеи будут торжествовать. К примеру, что может быть более великого, чем идея объединения Италии? Как все прекрасно, благородно, цельно. И какое спокойствие, словно на парижской выставке. Правда, война с пруссаками была немножко иная, этакая неуютная… И тут еще эта Коммуна, гм-гм… Зато уж потом никакой войны.

— Как это никакой войны? — удивился Януш.

— Я имею в виду то время, когда пели «Травиату». «Piangi, piangi!» — с яростью передразнил он пение баритона.

В этот момент дверь, видимо, захлопнули — пение стихло.

— Но война-то все-таки разразилась! — воскликнул Януш.

— Это не имеет никакого значения или, скажем, лишь весьма относительное. Но вот то, что сюда приехала из Варшавы эта ваша…

— Кто? — спросил Януш.

Марре Шуар встал перед сидящим Янушем, вытянув руку, а другою снимая очки. Януш разглядел в сумерках, что с глазами у него что-то не в порядке. Но он не посмел спросить об этом.

— Вы хотели бы еще поговорить со мной? — спросил профессор. — А то сейчас мне действительно некогда.

— Очень бы хотел, — искренне сказал Мышинский.

— Ну, тогда мы можем встретиться послезавтра в четыре.

И он назвал ему небольшую чайную недалеко от бульвара Сен-Мишель.

Итак, Януш узнал, что Ганя живет в отеле «Риц». Отправился он туда после полудня. Роскошный холл с массой светлых ковров и позолоты был словно нз плохого фильма. Позолота и хрусталь так и сверкали. За такой же сверкающей стойкой сидел знаменитый портье.

— Bonjour, monsieur le comte [11] , — приветствовал он Януша, хотя тот впервые появился в этом храме.

— Est-que madame Daws n'a pas chang'e le nom? [12] — вежливо спросил Януш.

— Pas pour le moment, — предупредительно ответил мсье Жак. — L'appartement non plus. Elle habite au premier… [13]

Януш попросил передать мадам Доус, что внизу ее ждет Мышинский. Мсье Жак тут же соединился с Ганиным номером.

— Madame, monsieur le comte Myszynski est en bas… Non, madame, le comte… ne me corrigez pas, madame, ce n'est pas le prince Myszecki, c'est le comte Myszynski… [14]

Януш подсказал ему свое имя, мсье Жак повторил его безошибочно:

— Oui, madame, monsieur Janusz… Ah, je suis bien content… — Madame dit qu'elle sera heureuse de vous recevoir [15] , — обратился он к Янушу.

Януш потащился по лестнице на второй этаж. Толщина устилавшего лестницу ковра раздражала его, а тут еще повсюду этот кремово-розовый цвет. На площадках стояли розовые кресла и торшеры с огромными абажурами, с которых, точно слезы, свисали бусины.

Он постучал в огромную лакированную белую сверкающую дверь, на которой виднелся маленький золотой номер.

— Come in [16] , — послышалось у самой двери. Открыв дверь, он почти налетел на Ганю.

Та бросилась ему на шею, болтая что-то бессвязное на всех языках сразу, зацепилась брильянтовой брошью и никак не могла отцепить ее от его лацкана, то и дело закидывала на него огромные розовые, свисающие рукава своего атласного «домашнего платья». А он так и не мог ее разглядеть.

— Какой ужасный номер, — воскликнула она, отступив на несколько шагов, — тут все розовое — и мне тоже приходится одеваться в розовое! А розовое мне не к лицу, я просто не выношу этот цвет.

Действительно, «апартамент» был ужасен. Огромные высокие комнаты и белая лакированная мебель, обитая розовой материей, затканной белыми птицами; Януш разглядывал кресла, абажуры с бахромой и плотные «роскошные» гардины, боясь взглянуть на Ганю.

— Почему ты не живешь у себя, на улице Любек? — задал он первый вопрос.