— Что толку для человека написать целую библиотеку, если ради этого ему нужно загубить свою жизнь? — спросил он себя громко. — Нет, это не для меня. Я покончил с литературой. Передо мной теперь контора, счетные книги, месячное жалованье и жизнь в маленьком домике с Рут.

Два дня спустя, съев яйцо с двумя ломтиками булки и выпив чашку чаю, он спросил свою почту. Но читать он еще не мог, так как у него болели глаза.

— Прочитайте за меня, Мария, — сказал он. — Оставьте большие длинные письма, бросьте их под стол. Прочтите мне только маленькие.

— Я не умей, — ответила Мария. — Вот Тереза, она ходит в школа, она может.

Итак, Тереза Сильва, девятилетняя девочка, распечатывала его письма и читала их ему вслух. Он рассеянно слушал длинное послание от агентства пишущих машинок, занятый лишь одной мыслью, как и где найти работу. Вдруг он точно очнулся.

— «Мы предлагаем вам сорок долларов за право напечатать вашу повесть, — медленно читала Тереза по складам, — при условии, что вы разрешите нам сделать кое-какие изменения».

— Что это за журнал? — крикнул Мартин. — Дай-ка сюда!

Теперь он мог свободно читать и даже не замечал боли в глазах. Журнал, предлагавший ему сорок долларов, был «Белая мышь», а рассказ назывался «Водоворот». Это был также один из его первых страшных рассказов. Он несколько раз перечитал письмо. Редактор прямо говорил ему, что он недостаточно обработал материал, но что в рассказе есть оригинальная идея, и поэтому они покупают его. Если он разрешит сократить рассказ на одну треть, то они, тотчас же по получении ответа, вышлют ему сорок долларов.

Мартин потребовал перо и чернила и ответил редактору, что разрешает сократить рассказ хоть на три четверти и просит выслать ему сорок долларов.

Тереза отнесла письмо в почтовый ящик, а Мартин снова лег и начал размышлять. Значит, это не было ложью. «Белая мышь» платит по принятии. В «Водовороте» было три тысячи слов, если выкинуть треть, останется две тысячи. Сорок долларов — значит по два цента за слово. Плата по принятии и два цента за слово, — значит, газеты говорили правду. А он-то считал «Белую мышь» третьестепенным журналом. Очевидно, он совсем не разбирается в этом деле. Он принимал «Трансконтинентальный Ежемесячник» за первоклассный журнал, а между тем оказалось, что тот платил по центу за десять слов. Он пренебрежительно относился к «Белой мыши», а вот этот журнал платил в двадцать раз больше и притом тотчас по принятии.

Одно было ясно: когда он поправится, то не пойдет искать работу. В голове у него было много рассказов не хуже «Водоворота». Получая по сорок долларов за каждый, он мог заработать гораздо больше, чем на любой службе. Как раз в ту минуту, когда он считал сражение проигранным, оказалось, что он победил. Теперь карьера перед ним была открыта. Дальнейший путь ясен. Начав с «Белой мыши», он будет присоединять один журнал за другим к возрастающему списку готовых его печатать. Работу «для заработка» можно бросить; в сущности, он напрасно потратил на нее время, потому что она не принесла ему ни одного доллара. Теперь он посвятит себя целиком настоящей работе и постарается дать лучшее, что только в нем есть. Как он хотел, чтобы Рут была здесь в эту минуту и могла бы разделить его радость. Перебирая другие письма, оставшиеся лежать на его постели, он нашел письмо и от нее. Она нежно упрекала его, удивляясь, почему он так ужасно долго не приходит. Он с обожанием перечитывал письмо, рассматривал ее почерк, любовался каждой черточкой пера и, наконец, поцеловал ее подпись.

Отвечая ей, он прямо написал, что не приходил, потому что заложил свой приличный костюм. Сообщил, что прихворнул, но теперь поправляется и дней через десять или две недели (сколько нужно для того, чтобы получить ответ из Нью-Йорка на отправленное письмо) он выкупит костюм и явится к ней.

Но Рут не хотела ждать десять дней или две недели, ведь ее возлюбленный был болен. На следующий день она приехала в сопровождении Артура в собственном экипаже к великому удовольствию оравы Сильвы и всех уличных мальчишек и к необычайному смущению самой хозяйки. Хозяйка надавала пощечин своим ребятишкам, которые теснились вокруг гостей на крошечном крылечке, и на ужасном английском языке извинилась перед приезжими за свой вид. Рукава ее были засучены, руки в мыльной пене, а мокрый рогожный мешок, повязанный вместо передника, ясно указывал, за какой работой ее застали. Она так растерялась при виде важных молодых господ, спрашивавших ее жильца, что даже забыла пригласить их в маленькую гостиную. Чтобы войти в комнату Мартина, они должны были пройти через кухню, жарко натопленную и наполненную паром, потому что в ней шла большая стирка. От волнения Мария не могла сразу справиться с дверьми и в течение пяти минут тщетно старалась закрыть их как следует; поэтому в комнату больного ворвались облака пара и запах мыльной воды и грязного белья. Искусно лавируя то вправо, то влево, Рут благополучно миновала все препятствия и прошла через узкий проход между столом и кроватью Мартина. Артур шел менее осторожно и попал в угол, где была кухня Мартина, отчего все горшки и сковородки с шумом и грохотом попадали на пол. Но Артур оставался недолго. Рут заняла единственный стул, и брат ее, исполнив свой долг, вышел на улицу и остановился у калитки, где семеро ребятишек Марии в немом изумлении рассматривали его, словно какую-нибудь диковинку. Вокруг коляски толпились дети из соседних домов, с нетерпением ожидая какой-нибудь трагической развязки. В этом квартале коляски появлялись только на свадьбах и похоронах. Здесь же не было ни свадьбы, ни смерти и, следовательно, можно было ожидать чего-нибудь необычайного.

Мартин был вне себя от радости. Он обладал нежным любящим сердцем и более, чем кто-либо другой, нуждался в заботе. Он всей душой стремился к любви, но любовь означала для него прежде всего духовную близость. Между тем, он должен был убедиться, что симпатия, которую питала к нему Рут, носила сентиментальный характер и обусловливалась скорее нежностью ее натуры, нежели пониманием того, кто служил объектом этой симпатии. Поэтому, когда Мартин держал ее руку в своей и радостно говорил с ней, она тоже пожимала ему руку, побуждаемая к этому своей любовью, и глаза ее были влажны от слез, выступивших при виде его беспомощности и следов страдания, запечатлевшихся на его лице.

Но когда он рассказал ей о двух принятых рукописях, о своем отчаянии после получения первого письма из «Трансконтинентального Ежемесячника» и о радости, которую принес с собой ответ «Белой мыши», она выслушала его безучастно. Она слышала слова, которые он произносил, и понимала их буквальное значение, но не разделяла с ним ни его отчаяния, ни восторгов. Она не могла отрешиться от самой себя. Ее нисколько не интересовала продажа рассказов в различные редакции. Для нее было важно одно — брак. Однако она так же мало сознавала это, как и то, что ее желание заставить Мартина поступить на службу вызывалось инстинктивным и подготовительным импульсом материнства. Если бы ей прямо сказали это, она вспыхнула бы от стыда и возмущенно начала бы уверять, что ею руководит только интерес к человеку, которого она любит, и желание наставить его на правильный путь. Таким образом, пока Мартин изливал ей свою душу, взволнованный первым успехом, она рассеянно слушала его, оглядывая время от времени комнату, которая поражала ее своей бедностью.