Стихотворения. Поэмы. Пьесы
вернуться

Маяковский Владимир Владимирович
Шрифт:

1920

* * *

1. Каждый прогул — 2. радость врагу. 3. А герой труда — 4. для буржуев удар.

1921, январь

ЧАСТУШКИ

Милкой мне в подарок бурка и носки подарены. Мчит Юденич с Петербурга как наскипидаренный. Мчит Пилсудский, пыль столбом, стон идет от марша. Разобьется панским лбом об Коммуну маршал. В октябре с небес не пух — снег с небес валится. Что-то наш Деникин вспух, стал он криволицый.

1919–1920

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ!

Я знаю — не герои низвергают революций лаву. Сказка о героях — интеллигентская чушь! Но кто ж удержится, чтоб славу нашему не воспеть Ильичу? Ноги без мозга — вздорны. Без мозга рукам нет дела. Металось во все стороны мира безголовое тело. Нас продавали на вырез. Военный вздымался вой. Когда над миром вырос Ленин огромной головой. И земли сели на оси. Каждый вопрос — прост. И выявилось два в хаосе мира во весь рост. Один — животище на животище. Другой — непреклонно скалистый — влил в миллионы тыщи. Встал горой мускулистой. Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого — мети! Ноги знают, чьими трупами им идти. Нет места сомненьям и воям. Долой улитье — «подождем»! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем. Пожарами землю дымя, везде, где народ испленен, взрывается бомбой имя: Ленин! Ленин! Ленин! И это — не стихов вееру обмахивать юбиляра уют. — Я в Ленине мира веру славлю и веру мою. Поэтом не быть мне бы, если б не это пел — в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП.

1920

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла — на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы — деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею — дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: "Слазь! довольно шляться в пекло!" Я крикнул солнцу: "Дармоед! занежен в облака ты, а тут — не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!" Я крикнул солнцу: "Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!" Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать — и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: "Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!" Слеза из глаз у самого — жара с ума сводила, но я ему — на самовар: "Ну что ж, садись, светило!" Черт дернул дерзости мои орать ему, — сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь — не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась, — и степенность забыв, сижу, разговорись с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: "Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, светить легко? — Поди, попробуй! — А вот идешь — взялось идти, идешь — и светишь в оба!" Болтали так до темноты — до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На «ты» мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: "Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты — свое, стихами". Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма — сияй во что попало! Устанет то, и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг — я во всю светаю мочь — и снова день трезвонится. Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца!

1920

ОТНОШЕНИЕ К БАРЫШНЕ

Этот вечер решал — не в любовники выйти ль нам? — темно, никто не увидит нас, Я наклонился действительно, и действительно я, наклонясь, сказал ей, как добрый родитель: "Страсти крут обрыв — будьте добры, отойдите. Отойдите, будьте добры".

1920

ГЕЙНЕОБРАЗНОЕ

Молнию метнула глазами: "Я видела — с тобой другая. Ты самый низкий, ты подлый самый…" — И пошла, и пошла, и пошла, ругая. Я ученый малый, милая, громыханья оставьте ваши. Если молния меня не убила — то гром мне, ей-богу, не страшен.

1920

* * *

Портсигар в траву ушел на треть. И как крышка блестит наклонились смотреть муравьишки всяческие и травишка. Обалдело дивились выкрутас монограмме, дивились сиявшему серебром полированным, не стоившие со своими морями и горами перед делом человечьим ничего ровно. Было в диковинку, слепило зрение им, ничего не видевшим этого рода. А портсигар блестел в окружающее с презрением: — Эх, ты, мол, природа!

1920

РАССКАЗ ПРО ТО, КАК КУМА О ВРАНГЕЛЕ ТОЛКОВАЛА ВЕЗ ВСЯКОГО УМА

Старая, но полезная история
Врангель прет. Отходим мы. Врангелю удача. На базаре две кумы, вставши в хвост, судачат! — Кум сказал, — а в ем ума — я-то куму верю, — что барон-то, слышь, кума, меж Москвой и Тверью. Чуть не даром все в Твери стало продаваться. Пуд крупчатки… — Ну, не ври! — пуд за рупь за двадцать. — А вина, скажу я вам! Дух над Тверью водочный. Пьяных лично по домам водит околоточный. Влюблены в барона власть левые и правые. Ну, не власть, а прямо сласть, просто — равноправие. Встали, ртом ловя ворон. Скоро ли примчится? Скоро ль будет царь-барон и белая мучица? Шел волшебник мимо их. — На, — сказал он бабе, — скороходы-сапоги, к Врангелю зашла бы! — Вмиг обувшись, шага в три в Тверь кума на это. Кум сбрехнул ей: во Твери власть стоит Советов. Мчала баба суток пять, рвала юбки в ветре, чтоб баронский увидать флаг на Ай-Петри. Разогнавшись с дальних стран, удержаться силясь, баба прямо в ресторан в Ялте опустилась. В «Гранд-отеле» семгу жрет Врангель толсторожий. Разевает баба рот на рыбешку тоже. Метрдотель желанья те зрит — и на подносе ей саженный метрдотель карточку подносит. Все в копеечной цене. Съехал сдуру разум. Молвит баба: — Дайте мне всю программу разом! — От лакеев мчится пыль. Прошибает пот их. Мчат котлеты и супы, вина и компоты. Уж из глаз еда течет у разбухшей бабы! Наконец-то просит счет бабин голос слабый. Вся собралась публика. Стали щелкать счеты. Сто четыре рублика выведено в счете. Что такая сумма ей?! Даром! С неба манна. Двести вынула рублей баба из кармана. Отскочил хозяин. — Нет! — (Бледность мелом в роже.) Наш-то рупь не в той цене, наш в миллион дороже. — Завопил хозяин лют: — Знаешь разницу валют?! Беспортошных нету тут, генералы тута пьют! — Возопил хозяин в яри: — Это, тетка, что же! Этак каждый пролетарий жрать захочет тоже. — Будешь знать, как есть и пить! — все завыли в злости. Стал хозяин тетку бить, метрдотель и гости. Околоточный на шум прибежал из части. Взвыла баба: — Ой, прошу, защитите, власти! — Как подняла власть сия с шпорой сапожища… Как полезла мигом вся вспять из бабы пища. — Много, — молвит, — благ в Крыму только для буржуя, а тебя, мою куму, в часть препровожу я. — Влезла тетка в скороход пред тюремной дверью, как задала тетка ход — в Эрэсэфэсэрью. Бабу видели мою, наши обыватели? Не хотите в том раю сами побывать ли?!

1920

СКАЗКА О ДЕЗЕРТИРЕ,

УСТРОИВШЕМСЯ НЕДУРНЕНЬКО,

И О ТОМ, КАКАЯ УЧАСТЬ ПОСТИГЛА

ЕГО САМОГО И СЕМЬЮ ШКУРНИКА

Хоть пока победила крестьянская рать, хоть пока на границах мир, но не время еще в землю штык втыкать, красных армий ряды крепи! Чтоб вовеки не смел никакой Керзон брать на пушку, горланить ноты, — даже землю паша, помни сабельный звон, помни марш атакующей роты. Молодцом на коня боевого влазь, по земле пехотинься пеший. С неба землю всю глазами оглазь, на железного коршуна севши. Мир пока, но на страже красных годов стой на нашей красной вышке. Будь смел. Будь умел. Будь всегда готов первым ринуться в первой вспышке. Кто из вас не крещен военным огнем, кто считает, что шкурнику лучше? Прочитай про это, подумай о нем, вникни в этот сказочный случай. Защищая рабоче-крестьянскую Русь, встали фронтами красноармейцы. Но — как в стаде овца паршивая — трус и меж их рядами имеется. Жил в одном во полку Силеверст Рябой, Голова у Рябого — пробкова. Чуть пойдет наш полк против белых в бой, а его и не видно, робкого. Дело ясное: бьется рать, горяча, против барско-буржуйского ига. У Рябого ж слово одно: «Для ча буду я на рожон прыгать?» Встал стеною полк, фронт раскинул свой. Силеверст стоит в карауле. Подымает пуля за пулей вой. Силеверст испугался пули. Дома печь да щи. Замечтал Силеверст. Бабья рожа встала из воздуха. Да как дернет Рябой! Чуть не тыщу верст пробежал без единого роздыха. Вот и холм, и там и дом за холмом, будет дома в скором времечке. Вот и холм пробежал, вот плетень и дом, вот жена его лускает семечки. Прибежал, пошел лобызаться с женой, чаю выдул — стаканов до тыщи: задремал, заснул и храпит, как Ной, — с ГПУ, и то не сыщешь. А на фронте враг видит: полк с дырой. враг пролазит щелью этою. А за ним и золотозадый рой лезет в дырку, блестит эполетою. Поп, урядник — сивуха течет по усам, с ним — петля и прочие вещи. Между ними — царь, самодержец сам, за царем — кулак да помещик. Лезут, в радости, аж не чуют ног, где и сколько занято мест ими?! Пролетария гнут в бараний рог, сыпят в спину крестьян манифестами. Отошла земля к живоглотам назад, наложили наложища тяжкие. Лишь свистит в урядничьей ручке лоза — знай, всыпает и в спину и в ляжки. Улизнувшие бары едут в дом. Мчит буржуй. Не видали три года, никак. Снова школьника поп обучает крестом — уважать заставляет угодников. В то село пришли, где храпел Силеверст. Видят — выглядит дом аккуратненько. Тычет в хату Рябого исправничий перст, посылает занять урядника. Дурню снится сон: де в раю живет и галушки лопает тыщами. Вдруг как хватит его крокодил за живот! То урядник хватил сапожищами. «Как ты смеешь спать, такой рассякой, мать твою растак да разэтак! Я тебя запорю, я тебя засеку! и повешу тебя напоследок!» — «Барин!» — взвыл Силеверст, а его кнутом хвать помещик по сытой роже. «Подавай и себя, и поля, и дом, и жену помещику тоже!» И пошел прошибать Силеверста пот, вновь припомнил барщины муку, а жена его на дворе у господ грудью кормит барскую суку. Сей истории прост и ясен сказ, — посмотри, как наказаны дурни; чтобы то же не стряслось и у вас, — да не будет меж вами шкурник. Нынче сына даем не царям на зарез, — за себя этот боище начат. Провожая рекрутов молодолес, провожай поя, а не плача. Чтоб помещики вновь не взнуздали вас, не в пример Силеверсту-бедняге, — провожая сынов, давайте наказ: будьте верными красной присяге.

1920–1923

ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Слава тебе, краснозвездный герой! Землю кровью вымыв, во славу коммуны, к горе за горой шедший твердынями Крыма. Они проползали танками рвы, выпятив пушек шеи, — телами рвы заполняли вы, по трупам перейдя перешеек. Они за окопами взрыли окоп, хлестали свинцовой рекою, — а вы отобрали у них Перекоп чуть не голой рукою. Не только тобой завоеван Крым и белых разбита орава, — удар твой двойной: завоевано им трудиться великое право. И если в солнце жизнь суждена за этими днями хмурыми, мы знаем — вашей отвагой она взята в перекопском штурме. В одну благодарность сливаем слова тебе, краснозвездная лава. Во веки веков, товарищи, вам — слава, слава, слава!