Стихотворения. Поэмы. Пьесы
вернуться

Маяковский Владимир Владимирович
Шрифт:

1925

ВЕРСАЛЬ

По этой дороге, спеша во дворец, бесчисленные Людовики трясли в шелках золоченых каретц телес десятипудовики. И ляжек своих отмахав шатуны, по ней, марсельезой пропет, плюя на корону, теряя штаны, бежал из Парижа Капет. Теперь по ней веселый Париж гоняет авто рассиян, — кокотки, рантье, подсчитавший барыш, американцы и я. Версаль. Возглас первый: «Хорошо жили стервы!» Дворцы на тыщи спален и зал — и в каждой и стол и кровать. Таких вторых и построить нельзя — хоть целую жизнь воровать! А за дворцом, и сюды и туды, чтоб жизнь им была свежа, пруды, фонтаны, и снова пруды с фонтаном из медных жаб. Вокруг, в поощренье жантильных манер, дорожки полны статуями — везде Аполлоны, а этих Венер безруких, — так целые уймы. А дальше — жилья для их Помпадурш — Большой Трианон и Маленький. Вот тут Помпадуршу водили под душ, вот тут помпадуршины спаленки. Смотрю на жизнь — ах, как не нова! Красивость — аж дух выматывает! Как будто влип в акварель Бенуа, к каким-то стишкам Ахматовой. Я все осмотрел, поощупал вещи. Из всей красотищи этой мне больше всего понравилась трещина на столике Антуанетты. В него штыка революции клин вогнали, пляша под распевку, когда санкюлоты поволокли на эшафот королевку. Смотрю, а все же — завидные видики! Сады завидные — в розах! Скорей бы культуру такой же выделки, но в новый, машинный розмах! В музеи вот эти лачуги б вымести! Сюда бы — стальной и стекольный рабочий дворец миллионной вместимости, — такой, чтоб и глазу больно. Всем, еще имеющим купоны и монеты, всем царям — еще имеющимся — в назидание: с гильотины неба, головой Антуанетты, солнце покатилось умирать на зданиях. Расплылась и лип и каштанов толпа, слегка листочки ворся. Прозрачный вечерний небесный колпак закрыл музейный Версаль.

1925

ЖОРЕС

Ноябрь, а народ зажат до жары. Стою и смотрю долго: на шинах машинных мимо — шары катаются в треуголках. Войной обагренные руки умыв и красные шансы взвесив, коммерцию новую вбили в умы — хотят спекульнуть на Жоресе. Покажут рабочим — смотрите, и он с великими нашими тоже. Жорес настоящий француз. Пантеон не станет же он тревожить. Готовы потоки слезливых фраз. Эскорт, колесницы — эффект! Ни с места! Скажите, кем из вас в окне пристрелен Жорес? Теперь пришли панихидами выть. Зорче, рабочий класс! Товарищ Жорес, не дай убить себя во второй раз. Не даст. Подняв знамен мачтовый лес, спаяв людей в один плывущий флот, громовый и живой, по-прежнему Жорес проходит в Пантеон по улице Суфло. Он в этих криках, несущихся вверх, в знаменах, в шагах, в горбах. "Vivent les Soviets!.. A bas la guerre!.. Capitalisme a bas!.." [5] И вот — взбегает огонь и горит, и песня краснеет у рта. И кажется — снова в дыму пушкари идут к парижским фортам. Спиною к витринам отжали — и вот из книжек выжались тени. И снова 71-й год встает у страниц в шелестении. Гора на груди могла б подняться. Там гневный окрик орет: "Кто смел сказать, что мы в семнадцатом предали французский народ? Неправда, мы с вами, французские блузники. Забудьте этот поклеп дрянной. На всех баррикадах мы ваши союзники, рабочий Крезо и рабочий Рено".

5

Да здравствуют Советы!.. Долой войну!.. Долой капитализм!..(франц.). — Ред.

1925

ПРОЩАНИЕ

(Кафе)
Обыкновенно мы говорим: все дороги приводят в Рим. Не так у монпарнасца. Готов поклясться. И Рем и Ромул, и Ремул и Ром в «Ротонду» придут или в «Дом». В кафе идут по сотням дорог, плывут по бульварной реке. Вплываю и я: "Garcon, un grog americain!" Сначала слова, и губы, и скулы кафейный гомон сливал. Но вот пошли вылупляться из гула и лепятся фразой слова. "Тут проходил Маяковский давече, хромой — не видали рази?" — «А с кем он шел?» — «С Николай Николаичем». — «С каким?» «Да с великим князем!» — "С великим князем? Будет врать! Он кругл и лыс, как ладонь. Чекист он, послан сюда взорвать…" — «Кого?» — "Буа-дю-Булонь. Езжай, мол, Мишка…" Другой поправил: "Вы врете, противно слушать! Совсем и не Мишка он, а Павел. Бывало, сядем — Павлуша! — а тут же его супруга, княжна, брюнетка, лет под тридцать…" — "Чья? Маяковского? Он не женат". "Женат — и на императрице". — "На ком? Ее ж расстреляли…" — "И он поверил — Сделайте милость! Ее ж Маяковский спас за трильон! Она же ж омолодилась!" Благоразумный голос: "Да нет, вы врете — Маяковский — поэт". — "Ну, да, — вмешалось двое саврасов, — в конце семнадцатого года в Москве чекой конфискован Некрасов и весь Маяковскому отдан. Вы думаете — сам он? Сбондил до йот — весь стих, с запятыми, скраден. Достанет Некрасова и продает — червонцев по десять на день". Где вы, свахи? Подымись, Агафья! Предлагается жених невиданный. Видано ль, чтоб человек с такою биографией был бы холост и старел невыданный?! Париж, тебе ль, столице столетий, к лицу эмигрантская нудь? Смахни за ушми эмигрантские сплетни. Провинция! — не продохнуть. — Я вышел в раздумье — черт его знает! Отплюнулся — тьфу, напасть! Дыра в ушах не у всех сквозная — другому может запасть! Слушайте, читатели, когда прочтете, что с Черчиллем Маяковский дружбу вертит или что женился я на кулиджевской тете, то, покорнейше прошу, — не верьте.

1925

ПРОЩАНЬЕ

В авто, последний франк разменяв. — В котором часу на Марсель? — Париж бежит, провожая меня, во всей невозможной красе. Подступай к глазам, разлуки жижа, сердце мне сантиментальностью расквась! Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва.

1925

Цикл «Стихи об Америке» (1925 год)

ИСПАНИЯ

Ты — я думал — райский сад. Ложь подпивших бардов. Нет — живьем я вижу склад «ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО». Из прилипших к скалам сел опустясь с опаской, чистокровнейший осел шпарит по-испански. Все плебейство выбив вон, в шляпы влезла по нос. Стал простецкий «телефон» гордым «телефонос». Чернь волос в цветах горит. Щеки в шаль орамив, сотня с лишним сеньорит машет веерами. От медуз воде сине. Глуби — версты мера. Из товарищей «сеньор» стал и «кабальеро». Кастаньеты гонят сонь. Визги… пенье… страсти! А на что мне это все? Как собаке — здрасите!

1925

6 МОНАХИНЬ

Воздев печеные картошки личек, черней, чем негр, не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло на борт парохода «Эспань». И сзади и спереди ровней, чем веревка. Шали, как с гвоздика, с плеч висят, а лица обвила белейшая гофрировка, как в пасху гофрируют ножки поросят. Пусть заполнится годами жизни квота — стоит только вспомнить это диво, раздирает рот зевота шире Мексиканского залива. Трезвые, чистые, как раствор борной, вместе, эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща скрываются в уборной. Одна зевнула — зевают шесть. Вместо известных симметричных мест, где у женщин выпуклость, — у этих выем; в одной выемке — серебряный крест, в другой — медали со Львом и с Пием. Продрав глазенки раньше, чем можно, — в раю (ужо!) отоспятся лишек, — оркестром без дирижера шесть дорожных вынимают евангелишек. Придешь ночью — сидят и бормочут. Рассвет в розы — бормочут, стервозы! И днем, и ночью, и в утра, и в полдни сидят и бормочут, дуры господни. Если ж день чуть-чуть помрачнеет с виду, сойдут в кабину, 12 галош наденут вместе и снова выйдут, и снова идет елейный скулеж. Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный — Ангелицы, попросту ответ поэту дайте — если люди вы, то кто ж тогда вороны? А если вы вороны, почему вы не летаете? Агитпропщики! не лезьте вон из кожи. Весь земной обревизуйте шар. Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай с гвоздей своей доски, а вторично явишься — сюда не суйся — все равно: повесишься с тоски!

1925

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН

Испанский камень слепящ и бел, а стены — зубьями пил. Пароход до двенадцати уголь ел и пресную воду пил. Повел пароход окованным носом и в час, сопя, вобрал якоря и понесся. Европа скрылась, мельчась. Бегут по бортам водяные глыбы, огромные, как года. Надо мною птицы, подо мною рыбы, а кругом — вода. Недели грудью своей атлетической — то работяга, то в стельку пьян — вздыхает и гремит Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться… Развернись и плюнь — пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой — сварю ухой. Людей не надо нам — малы к обеду. Не трону… ладно… пускай едут…" Волны будоражить мастера: детство выплеснут; другому — голос милой. Ну, а мне б опять знамена простирать! Вон — пошло, затарахтело, загромило! И снова вода присмирела сквозная, и нет никаких сомнений ни в ком. И вдруг, откуда-то — черт его знает! — встает из глубин воднячий Ревком. И гвардия капель — воды партизаны — взбираются ввысь с океанского рва, до неба метнутся и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова спаялись воды в одно, волне повелев разбурлиться вождем. И прет волнища с-под тучи на дно — приказы и лозунги сыплет дождем. И волны клянутся всеводному Цику оружие бурь до победы не класть. И вот победили — экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят о чем-то в возвышенном стиле. И вот океан улыбнулся умытенький и замер на время в покое и в штиле. Смотрю за перила. Старайтесь, приятели! Под трапом, нависшим ажурным мостком, при океанском предприятии потеет над чем-то волновий местком. И под водой деловито и тихо дворцом растет кораллов плетенка, чтоб легше жилось трудовой китихе с рабочим китом и дошкольным китенком, Уже и луну положили дорожкой. Хоть прямо на пузе, как по суху, лазь. Но враг не сунется — в небо сторожко глядит, не сморгнув, Атлантический глаз. То стынешь в блеске лунного лака, то стонешь, облитый пеною ран. Смотрю, смотрю — и всегда одинаков, любим, близок мне океан. Вовек твой грохот удержит ухо. В глаза тебя опрокинуть рад. По шири, по делу, по крови, по духу — моей революции старший брат.

1925

МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ

Превращусь не в Толстого, так в толстого, — ем, пишу, от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера океан был злой, как черт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Какая разница! Все течет… Все меняется. Есть У воды своя пора: часы прилива, часы отлива. А у Стеклова вода не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка плывет одна. Висят плавнички, как подбитые крылышки. Плывет недели, и нет ей — ни дна, ни покрышки. Навстречу медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики, а мы — туда. Иначе и нельзя. Разделение труда. Это кит — говорят. Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного — обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри. Годы — чайки. Вылетят в ряд — и в воду — брюшко рыбешкой пичкать. Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички? Я родился, рос, кормили соскою, — жил, работал, стал староват… Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова.