Шрифт:
Играя словами, Каратыгин пишет по этому поводу эпиграмму:
«Из самых КРАсных наш НеКРАсов либерал,
Суровый демоКРАт, неподкупной сатирик,
Ужели не КРАснел, когда читал,
Ты Муравьеву свой преКРАсный панегирик?»
Многократно повторяемое в эпиграмме «Кра-кра-кра» прозвучало в то время зловещим карканьем могильного ворона над головой травимого со всех сторон редактора «Современника».
Каратыгин, не поняв поэта-революционера, посвящает ему и такую эпиграмму:
«Кого стихами ты своими обманул?
Куда девалася Маратова свирепость?
Иль ветер на тебя с той стороны подул,
Где Петропавловская крепость?»
История давно поняла неверный, но вызванный необходимостью, тактический шаг революционного поэта-демократа Н. А. Некрасова. Но поднятая в то время травля и злопыхательство вокруг его имени, доставили поэту неописуемые страдания. Впрочем, возлагать особую вину на одного Каратыгина тоже не следует, так как этой тактики Некрасова не сразу понял даже и Герцен.
Реакционная позиция Каратыгина становится ясной из целого ряда его эпиграмм, посвященных представителям «натуральной школы» и больше всего А. Н. Островскому. Сейчас, например, даже странно читать эпиграмму, которой он «приветствовал» в 1871 году постановку «Леса».
«Островскому везет теперь не так счастливо
И неудачи все ж —пришлось ему терпеть:
От «Денег бешеных» была плоха пожива,
«Горячим сердцем» он не мог нас разогреть.
Теперь является с каким-то диким «Лесом»,
С обновкой сшитою из пестрых лоскутков —
И «Лес» провалится подобно тем пиесам:
Чем дальше в лес — тем больше дров!»
Вот другое стихотворение Каратыгина, которое еще яснее рисует его идейные позиции:
«Вот по дороге по Московской,
Несутся тройкой удалой —
Потехин, Писемский, Островский,
Триумвират — передовой!
То — земляки одной деревни,
Поэты в грязных зипунах,
Их вся поэзия в харчевне,
Или в разгульных кабаках.
Для них — амброзия — настойка
И славы храм—питейный дом,
Вперед, вперед лихая тройка,
Катай, валяй по всем по трем!»
Какую же борьбу пришлось вынести мастерам русского реалистического искусства с косностью и ретроградством, царившими тогда в «императорских» театрах! Сам Каратыгин не скрывает, что взгляды его устарели и что он не понимает и не хочет понимать нового. Одно из его стихотворений так и называется «Отсталый человек»:
«Да, сознаюся я, пожалуй,
Что слишком устарел мой вкус,
Я точно — человек отсталый
И в слабости своей винюсь...»
Но, будучи отсталым, он «не складывает оружия» и продолжает стихотворение так:
«Пусть буду старого я складу,
Но отличу от правды — чушь
И не приму за «Илиаду»,
Я знаменитых «Мертвых душ!»
Какими жалкими выглядят сейчас все эти высказывания «жреца чистого искусства», воспитанного в «храмах славы», руководимых бездарнейшими чиновниками николаевского режима. Выросший в нравах времен крепостного права, Каратыгин не сумел разглядеть всей мерзости царского строя, не понял и не оценил величия людей, пытавшихся сломать старое. Впрочем, он ли один? В патриархальном быту старого Александрийского театра царила затхлая атмосфера жреческого служения «чистому искусству», атмосфера, которая была способна раздавить все живое, новое.
Застыть на «любви к Шекспиру» и не искать новой сегодняшней драматургии, любить Пушкина и не суметь из-за этого найти достоинств в стихах современного молодого поэта — вовсе не значит быть «хранителем традиций святого искусства». Это — позиция кладбищенского сторожа, незавидная позиция во все прошедшие и настоящие времена.
В этом отношении старенькая черновая тетрадь стихов Петра Каратыгина достаточно поучительна и для некоторых сегодняшних деятелей искусства.
ПОЭТ, КОТОРОГО ЯКОБЫ НЕ БЫЛО
Семен Афанасьевич Венгеров в своем «Критико-библиографическом словаре русских писателей» начинает статью о «поэте-самоучке» 30-х и 40-х годов прошлого века Егоре Алипанове следующими словами: «Перелистывая как-то несколько лет тому назад немецкий оригинал «Истории всемирной литературы» Шерра, мы в главе, посвященной России (в русском переводе эта глава выброшена), с немалым удивлением натолкнулись на следующую тираду:
— Находившийся под влиянием Шекспира и Гете кружок поэтов, к которому принадлежали Веневитинов, Хомяков, Бенедиктов и Якубович, больше обещал, чем дал. Зато Алексей Кольцов, а после него С. Алипанов и А. И. Ульянов, пропели песни, во всей своей свежести и самобытности вырвавшиеся из народной души и открывающие собою новую оригинальную полосу в русской лирике».