Шрифт:
— Этот, да? — бледнея, спросил Левинсон, указав пальцем на человека в жилетке, когда они подошли к крыльцу.
— Он… он самый!.. — загудели мужики.
— И ведь такая мразь, — сказал Левинсон, обращаясь к Ста-шинскому, сидевшему рядом на перилах, — а Метелицы уже не воскресишь… — Он вдруг часто замигал и отвернулся и несколько секунд молча смотрел вдаль, стараясь отвлечься от воспоминаний о Метелице.
— Товарищи! милые!.. — плакал арестованный, глядя то на мужиков, то на Левинсона собачьими, преданными глазами. — Да неужто ж я по охоте?.. Господи… Товарищи, милые…
Никто не слушал его. Мужики отворачивались.
— Чего уж там: всем сходом видели, как ты пастушонка неволил, — сурово сказал один, окинув его безразличным взглядом.
— Сам виноват… — подтвердил другой и, смутившись, спрятал голову.
— Расстрелять его, — холодно сказал Левинсон. — Только отведите подальше.
— А с попом как? — спросил Кубрак. — Тоже — сука… Офицерей годувал.
— Отпустите его, — ну его к черту!
Толпа, к которой присоединились и многие партизаны, хлынула вслед за Кубраком, потащившим человека в жилетке. Тот упирался, сучил ногами и плакал, вздрагивая нижней челюстью.
Чиж, в фуражке, испачканной чем-то нехорошим, но с нескрываемым победоносным видом, подошел к Мечику.
— Вот ты где! — сказал обрадованно и гордо. — Эк тебя разукрасило! Пойдем пожрать куда-нибудь… Теперь они его разделают… — протянул он многозначительно и свистнул.
В избе, куда их пустили пообедать, было сорно и душно, пахло хлебом и шинкованной капустой. Весь угол у печки был завален грязными капустными кочнами. Чиж, давясь хлебом и щами, без умолку рассказывал о своих доблестях и то и дело поглядывал из-под бровей на тоненькую девушку с длинными косами, подававшую им. Она смущалась и радовалась. Мечик старался слушать Чижа, но все время настораживался и вздрагивал от каждого стука.
— … Вдруг он как обернется — да на меня… — верещал Чиж, давясь и чавкая, — тут я его рраз!..
В это время звякнули стекла и послышался отдаленный залп. Мечик, вздрогнув, уронил ложку и побледнел.
— Да когда же все это кончится!.. — воскликнул он в отчаянии и, закрыв лицо руками, вышел из избы.
«… Они убили его, этого человека в жилетке, — думал он, уткнувшись лицом в воротник шинели, лежа где-то в кустах, — он даже не помнил, как забрался сюда. — Они убьют и меня рано или поздно… Но я и так не живу — я точно умер: я не увижу больше родных мне людей и этой милой девочки со светлыми кудрями, портрет которой я изорвал на мелкие клочки… А он, наверно, плакал, бедный человек в жилетке… Боже, зачем я изорвал ее? И неужели я никогда не вернусь к ней? Как я несчастен!..»
Уже вечерело, когда он вышел из кустов с сухими глазами, с выражением страдания на лице. Где-то совсем рядом разливались пьяные голоса, играла гармонь. Он встретил у ворот тоненькую девушку с длинными косами, — она несла воду на коромысле, изогнувшись, как лозинка.
— Ох, и гуляет ваш один с хлопцами с нашими, — сказала она, подняв темные ресницы, и улыбнулась. — Он як… чуете? — И в такт разухабистой музыке, летевшей из-за угла, она покачала своей милой головкой. Ведра тоже качнулись, сплеснув воду, — девушка застыдилась и юркнула в калитку.
А мы сами, каторжане, Того да-жидалися-а… —разливался чей-то пьяный и очень знакомый Мечику голос. Мечик выглянул за угол и увидел Морозку с гармоньей и с растрепавшимся чубом, свисавшим ему на глаза, прилипавшим к его красному, потному лицу.
Морозка шел посреди улицы с циничным развальцем, выставив вперед и растягивая гармонь с таким — «от всей души» — выражением, точно он похабничал и тут же каялся; за ним шла орава таких же пьяных парней, без поясов и шапок. По бокам, крича и вздымая клубы пыли, бежали босоногие мальчишки, безжалостные и резвые, как чертенята.
— А-а… Друг мой любезный! — в пьяном лицемерном восторге закричал Морозка, увидев Мечика. — Куда же ты? Куда?
Не бойся — бить не будем… Выпей с нами… Ах, душа с тебя вон — вместях пропадать будем!
Они всей толпой окружили Мечика, обнимали его, склоняли к нему свои добрые пьяные лица, обдавая его винным перегаром, кто-то совал ему в руку бутылку и надкушенный огурец.
— Нет, нет, я не пью, — говорил Мечик, вырываясь, — я не хочу пить…
— Пей, душа с тебя вон! — кричал Морозка, чуть не плача от веселого исступления. — Ах, панихида… в кровь… в три-господа!.. Вместях пропадать!
— Только немножко, пожалуйста, ведь я не пью, — сказал Мечик, сдаваясь.
Он сделал несколько глотков. Морозка, расплеснув гармонь, запел хриповатым голосом, парни подхватили.
— Пойдем с нами, — сказал один, взяв Мечика под руку. — «… А я жи-ву ту-ута…» — прогнусил он какую-то наугад выхваченную строчку и прижался к Мечику небритой щекой.
И они пошли вдоль по улице, шутя и спотыкаясь, распугивая собак, проклиная до самых небес, нависших над ними беззвездным темнеющим куполом, себя, своих родных, близких, эту неверную, трудную землю.