Выиграв судебный процесс против демонов, Тимарион получил разрешение вернуться на землю. Он повидал древних философов и Иоанна Итала, который, по словам анонимного автора, будучи истинным христианином, пытался втереться в братство античных мудрецов, но был ими отвергнут с презрением. «О, Аристотель, Аристотель,— взывал в отчаянье Итал,— где вы силлогизмы и ухищрения диалектики? Если бы вы сейчас пришли ко мне на помощь, я бы наголову разбил здешних незадачливых философов...»

Наконец, настал час отбытия: Тимарион через узкий колодец взлетел на воздух и, минуя Большую Медведицу, отправился прямо к гостинице, где лежало его застывшее тело.

Уже к следующему поколению принадлежал Евстафий Солунский. Он прожил долгую жизнь: родившись около 1115 г., Евстафий дожил по крайней мере до 1195 г. Жизнь Евстафия нельзя назвать легкой, хотя он не бедствовал, как Продром. Он начал свой жизненный путь мелким чиновником в патриаршей канцелярии, но, даже став магистром риторов и видным ученым, Евстафий был вынужден дрожать за должность и жалование и обращаться к патриарху с униженными мольбами сохранить ему денежную плату и хлебные выдачи. Поставленный митрополитом в Фессалонику, Евстафий вступил в конфликт с Мануилом I, когда этот император попытался исключить из церковных анафем проклятие «богу Мухаммеда». Со своей паствой Евстафий не ужился, и ему пришлось даже на некоторое время покинуть Фессалонику.

Евстафий был одним из образованнейших людей своеговремени. К сочинениям Гомера, Пиндара, Аристофана, Дионисия Периегета он составил обширные комментарии. В отличие от Цеца, цитировавшего античных авторов на память и потому неточно, Евстафий точен в своих цитатах. Он был единственным византийским филологом предренессансной поры, не ограничивавшимся воспроизведением оригинала, но пытавшимся делать конъектуры23.

Печальный юмор и лиричность Продрома не свойственны Евстафию. Фессалоникский митрополит в своих речах и памфлетах прежде всего — обличитель. Смех его рожден не презрением к человеческой тупости (как у Пселла), а стремлением искоренить зло и избавить людей от повторения прежних ошибок. Он вполне по-средневековому дидактичен, но его дидактика окрашена остро субъективным восприятием жизни и искусством придать обобщенной идее конкретную и зримую форму.

В обширном наследии Евстафия, пожалуй, наиболее язвительные строки посвящены монашеству24. Обличая монастырские порядки своего времени, писатель ломает традиционные штампы, создает галерею индивидуализированных образов и воспроизводит живые сцены монашеского быта. Евстафий ведет читателя на сходку монастырской братии. Там выступает отец-игумен, но говорит он не о божественном — нет, он начинает с виноградников и нив, с взимания ренты. Он рассуждает о том, какой виноградник дает хорошее вино и какой надел плодороден; о работниках, об оливковом масле, о смоквах — и уж, конечно, не о божественном предании, связанном со смоковницей, но о приносимом ею доходе. Евстафий высмеивает невежество монахов, их стремление одеждой и поведением подражать мирянам. Они толкаются в толпе, бранятся на рынке, заводят связи с женщинами. И пусть обычно они завешивают лицо почти до рта — стоит только монаху заметить что-нибудь непристойное, и его черная повязка взлетает по самое темя.

С той же страстностью обрушивается Евстафий и на чиновничество. Образ наместника Фессалоники Давида Комнина в сочинении «Взятие Фессалоники» — один из самых полнокровных в византийской литературе. Самый облик наместника вызывал презрение: он не садился на коня, не брал в руки оружия, а словно женщина или священник, разъезжал на муле по осажденному норманнами городу. На нем был диковинный щегольский и сугубо штатский костюм: шаровары, новенькие сапожки и на голове грузинская войлочная шляпа, защищающая от солнца. Давид Комнин и не подумал приготовиться к обороне: в городе не было хлеба; цистерна, чуть-чуть подновленная для вида, тут же дала течь, и жители остались без воды; камнеметы были плохонькие, стрел не хватало, не было леса для починки военныхмеханизмов — а наместник на все донесения пожимал плечами и твердил: «Что поделаешь?», или «Да где взять-то?» Когда норманны подступили к городу, Давид Комнин стал посылать в Константинополь депеши об удачных стычках. Случайно удалось взять в плен рядового воина — тут же было устроено триумфальное шествие, пленника вели в роскошных одеждах, словно он был большим начальником, императору отправили победную реляцию. Когда же враги, наконец, ворвались в Фессалонику, наместник стремглав бросился с башни, откуда наблюдал за ходом боя, уселся на своего мула и обратился в бегство, так и не прикоснувшись к оружию, не обагрив рук вражеской кровью.

Приступая к рассказу о взятии Фессалоники, Евстафий замечает, что посторонний наблюдатель назвал бы это событие колоссальным, несчастнейшим, ужаснейшим. Но тот, кто сам пережил падение города, не найдет, пожалуй, имени для беды. Не без основания можно было бы сказать о «затмении великого светоча» — но эти слова отметят лишь масштаб бедствия, а не силу кипевших страстей. Значит, не всегда возможно богатство действительности зажать в обобщенную формулу, недостаточно сказать: «Затмился великий светоч», но нужно найти в действительности такие черточки, такие эпизоды, которые способны сохранить для читателя накал страстей. И вся повесть Евстафия «Взятие Фессалоники» — это поиск и обретение образов — страстных, индивидуальных, будничных и вместе с тем кипящих. Именно потому, что Евстафий мыслитобразами, а не обобщенными формулами, ему удается находить крохотные детали, воплощающие и выражающие суть дела: Фессалоника, этот «великий светоч», пала, тысячи людей погибли, уведены в плен, умирают от голода. И внезапно Евстафий вспоминает о городских собаках, которых норманны безжалостно перебили. «А если и уцелела какая-нибудь, то лаяла и бросалась теперь только на ромея, к латиняну же подползла визжа». Собака, лающая на своих и подползающая к ногам покорителя,— можно ли лучше передать унижение фессалоникийцев? Две разные системы видения мира: с одной стороны, «затмение великого светоча», максимально обобщенная формула, с другой — обыденный образ, трогательный и своей неожиданностью, и своей наивностью, образ и символический, и вместе с тем оттеняющий — по принципу противоположности — громадность трагедии. Евстафий продолжал линию Пселла: литература делала первые шаги от обобщенно-спиритуалистического отображения действительности к конкретным и

индивидуализированным образам.

Евстафий участвовал в научно-литературном кружке, группировавшемся вокруг патриаршей академии. Разьъехавшись затем в разные концы империи — кто в Фессалонику, кто в Афины или Новые Патры, члены этого кружка навещали друг друга, жаловались на долгое отсутствие писем и радовались каждой новой весточке. Из этого литературного кружка вышел также один из виднейших прозаиков конца XII в. — Михаил Хониат; к этому же направлению

принадлежал и младший брат Михаила — Никита Хониат (за Хониатами утвердилось в научной литературе неправильное прозвище — Акоминаты)25.

Михаил Хониат26родился около 1138 г. в малоазийском городе Хоны. Родители предназначили его к духовной карьере и отправили в Константинополь для завершения образования, где одним из учителей Михаила стал Евстафий Солунский. В 1182 г. Михаил был поставлен афинским митрополитом и пробыл в этом городе до IV крестового похода. Латинское завоевание заставило его покинуть Афины, и старость Михаил провел в скитаниях, вдалеке от друзей, нуждаясь в самом необходимом и страдая от болезней. В одном из писем с острова Кесса он жалуется, что лишился зубов и облысел, что зрение ослабло и ходит он, опираясь на посох. К концу жизни его разбил паралич: правая рука и правая нога отказывались служить. Но и в этом состоянии Михаил продолжал писать, редактировал написанное раньше и готовил сборник своих сочинений, расположенных в хронологическом порядке. Около 1222 г. Михаил умер.