Он видел, что Медвецкая устала, что настал момент, когда он может без особого труда потянуть за кончик запутанного ею же клубка и добраться до истины. Но делать этого не стал. Ведь это же был не допрос. На него нахлынула какая-то неловкость за минутное чувство безжалостности к этой женщине.

А может быть, она сейчас вовсе не играет, а в самом деле страдает? Он участливо посмотрел на Медвецкую, протянул руку и дотронулся до рукава ее плаща. Она отодвинула руку и взглянула на него с любопытством.

– Зоя Павловна, скажите откровенно, почему вы пришли в уголовный розыск сегодня? – Тон, которым он спросил, требовал ответа.

– Хорошо, я отвечу честно. Только… помогите мне! Поможете, если я скажу правду? Оставьте мне мои вещи… Я же во всем себе отказывала, в дом старалась принести…

– Все зависит от того, какой будет правда, – уклончиво ответил Солдатов.

Медвецкая, усевшись поудобнее в кресле, заговорила охотно, уверенно, поглядывая изучающе, словно желая убедиться в том, что Солдатов слушал ее заинтересованно.

Она рассказала о вещах, которые Шахов в последние полгода сдавал в комиссионные магазины по чужим паспортам, об автомобильных приемниках, проданных двум директорам магазинов, о денежном вкладе на две тысячи рублей, который он сделал в пригородную сберегательную кассу. Она говорила быстро, подробно, как бы заранее предвидя возможные вопросы.

Рассказ Медвецкой удручал Солдатова. Он почувствовал глухую тоску: ему было жаль Шахова. Он слушал ее, изредка кивая головой как бы в знак понимания, а сам думал о Шахове, о его нескладной, горькой жизни, которую он после освобождения из колонии полностью отдал вот этой женщине, сидящей сейчас перед ним. Не в том ли причина преступлений Шахова, что вовремя не получил помощи от единственного близкого человека, который должен был ему помочь в жизни. Наверное, не в том дело, что Шахов был судим, а в том, что судьба свела его с Медвецкой. И это было страшно. Глядя на нее, он подумал, что не такой уж точной оказалась его вера в то, что судьбу преступника решает суд и сам преступник. Бывает, что судьба эта зависит и от людей, которые, спасая и самоохраняя себя, всю свою вину перекладывают на них самих. Медвецкая уловила это его мимолетное состояние. По ее лицу тоже пробежала тень сомнения, и она замкнулась на какую-то долю минуты. Но и она тоже справилась с собой.

Солдатова вдруг охватила жалость, жалость… к Шахову!

Он и раньше испытывал чувство жалости к людям, которых, по их же выражению, «упекал за решетку». Но рождалась та жалость не сразу, а позже. Не тогда, когда человек только что сознался и перечувствовал все, а когда он перестрадал и перед судом и перед людьми, испытал то состояние острой оценки и собственной личности, и своих поступков, что по сути и являются самым началом его нравственного исцеления.

А Шахов и не сознался до конца, и не перечувствовал всего, и не начал переоценивать свою собственную жизнь, но вот ведь – возникло у Солдатова это преждевременное чувство искренней жалости к нему.

Почему же возникло?

«Наверное, – подумал Солдатов, – потому, что Медвецкая, не желая расстаться с наворованными Шаховым вещами, как бы усилила те удары судьбы, которые и без того обрушивались на него».

Если бы Медвецкая обо всем рассказала ему для того, чтобы спасти Шахова от его собственной нескладной жизни, поправить и наладить ее, он бы, конечно, увидел бы в ней союзницу и помощницу. Но мотивы ее откровенности открыли ему ту пустоту человеческих отношений, которые всегда вызывали у него растерянность и досаду. Медвецкая рассказывала не для того, чтобы наладить жизнь Шахова, очистить его и себя, не для того, чтобы отторгнуть награбленное и наворованное, она рассказывала для того, чтобы это ворованное спасти, прихватить покрепче, понадежнее. Солдатов еще острее ощутил страшное одиночество Шахова: если его покинул близкий ему человек – кто же с ним остался?..

«Да я же с ним и остался, – вдруг понял Солдатов. – Печально это и смешно. Выходит, теперь я Шахову самый близкий человек. Близкий потому, что никого, кроме меня, у него нет, нет человека, кто бы думал о нем».

Солдатов никогда не позволял себе забывать, что он работник уголовного розыска. Он помнил об этом даже в минуты невольного душевного «расслабления». Знал, что и в этих обстоятельствах должен, несмотря ни на что, защищать людей, интересы закона.

С формальной точки зрения Медвецкая должна была импонировать ему: рассказала о том, что было только ей известно. Но для Солдатова как для юриста всегда были максимально важны мотивы поведения человека, его решений. Что рассказала – хорошо. Во имя чего рассказала? Ему всегда были неприятны люди, начинавшие говорить правду лишь тогда, когда это становилось выгодно им самим.

– Идите домой, Зоя Павловна, – сказал он ей. – Все будет решено по закону.

Когда за ней закрылась дверь, он ощутил потребность выйти в коридор и вернуть Медвецкую. Вернуть, чтобы задать ей еще несколько вопросов. Он даже вышел из-за стола, но быстро спохватился: а собственно говоря, о чем я ее спрошу? Солдатов сел в кресло и в бессилии опустил руки на жесткие подлокотники. Он понимал, о чем хотел спросить ее, но понимал и другое: задавать ей свои вопросы морального права у него нет. Ему показалось, что они непосредственного отношения к делу не имели. «Но, может быть, все-таки имеют? – спросил себя Солдатов. – Ведь речь-то идет не об их любви или нелюбви, а о дальнейшей судьбе Шахова, которого ждет суд, о той жизненной атмосфере, в которой развивался его характер в последние годы, во время совместной жизни с Медвецкой». Пока он сидел за столом, Медвецкая уже шла по улице и была далеко от райотдела. Он думал о том, что разговор с ней получился непростой и не было ни в лице ее, ни в голосе того живого страдания, которое свидетельствует о раненом сердце, о душевной боли. Солдатов часто сталкивался с тем, как близкие люди задержанных, арестованных, осужденных глубоко переживают происходящую с их близким человеком драму, и научился безошибочно отличать приметы подлинного сострадания от искусственных тревог, наигранных переживаний, обязательств…

Он шел домой медленно, устало, весь во власти этих неожиданных и тревожных чувств, которые по-новому освещали его судьбу и дело его жизни. Он, в сущности, и до этого, – пусть не в такой форме, испытывал сострадание к людям, которых задерживал и чью вину доказывал, но, может быть, потому, что никогда еще в его присутствии так равнодушно не поступали с его «подопечными», у него это чувство раньше и не было таким глубоким и всепоглощающим. И никогда еще он так ясно не понимал, что смысл его работы в том и состоит, чтобы не было обиженных, одиноких, несчастных, заблудившихся людей, а те, кто стал ими на время, нашли бы в жизни верную дорогу и верных попутчиков.