– The darkest place is under the candlestick , - снова прокомментировала леди Кейтон.

Впрочем, не следует корить его, ибо нашлись те, кто превзошли его нелепостью поведения. Мистер Гиллеспи, ярый тори и член Карлтон-клуба, запретил своему сыну жениться на мисс Джулии Рейнард, с которой тот был помолвлен два года, а всё потому, что поссорился с её отцом, мистером Рейнардом, убежденным лейбористом, членом клуба Брукс. Они не сошлись во взглядах на политику. Мистер Рейнард, в свою очередь, выдал, чуть не насильно, дочь замуж за мистера Даньелла, вига по убеждениям. Сын мистера Гиллеспи в итоге бросил колледж и основательно осел в блудных притонах Бристоля, притом ещё и запил. А Джулия, наставив мистеру Даньеллу, который ей, к слову сказать, в отцы годился, рога, оказалась на редкость консервативной в своих склонностях - и сегодня слухи о её похождениях только разрастаются...

– Возраст часто приходит с мудростью, но порой ... может разминуться с ней в дороге, и тогда - приходит один, - брюзгливо изрекла леди Кейтон.
– Но если глупость юных можно оправдать отсутствием ума и опыта, то чем оправдать глупость двух старых идиотов? Некоторые ещё говорят о вселенской глупости... Глупо так сужать её границы.

На прощание леди Джейн угостила племянника подруги редким вином, привезённым с континента, цвета луковой шелухи, которое напоминало выдержанную испанскую малагу, но обладало особым привкусом высушенного на солнце сахаристого винограда. Энселм с наслаждением пригубил его, потом осушил бокал и так поэтично расхвалил букет, что леди Блэквуд, смеясь, приказала завернуть для него непочатую бутылку.

По дороге домой он с любопытством поинтересовался у тётки, что, мисс Вейзи... много получала в этом сезоне предложений? Леди Кейтон о таком не слышала. Кейтон понял это так, что предложений не было, ибо давно сообразил, что у его тётки подобные фразы означали отрицание факта, а отнюдь не являлись свидетельством неосведомлённости, как можно было подумать. Не любя сплетен, не собирая их и не перенося, леди Кейтон, тем не менее, неизменно была в курсе всего.

Тётка направилась домой, а он решил немного погулять в Парадных садах. Чувствовал себя легко, и вовсе почему-то возликовал, заметив над травой двух порхающих первых весенних бабочек. Их танец, манерный и вычурный, нервный, зигзагообразный и трепетный, своими тончайшими хитросплетениями напоминал игру лунных бликов на воде, очаровал и заворожил и расслабил его. Это было подлинно die selige Sehensucht, блаженное томление, лучшее в нём...

Он подумал, что этот полёт можно передать и голосом.

– О чём вы задумались, мистер Кейтон?
– Возле скамейки стояла мисс Сомервилл и улыбалась. По её лицу пробегали солнечные блики, мелькавшие среди уже распустившихся листьев.
– Любуетесь бабочками?

– Помните die selige Sehensucht у Гёте?
– она кивнула, и он с улыбкой продолжил, - редкое для немецкого мелодическое сочетание. Я смотрел на этих бабочек, мисс Эбигейл, и думал, что их порхание - трепет того же блаженного томления... Это можно даже спеть... Да, контра-тенор или меццо-сопрано смогут передать мелодику немецкого die selige Sehensucht как колебание от взмахов крыльев мотылька свечного пламени в шандале, как дрожание на черной глади лагуны трепетного лунного луча.
– Он вздохнул, - в этой мелодии мерещится ажурно-тонкое кружево, блеск звёзд, трепет весён и хрупкость грёз, свет возжённой лампады и чистый дух ладана...

Он резко встал, поняв, что сидит, когда леди стоит.

– Простите, ради Бога, мисс Сомервилл, я увлёкся и забыл о приличиях. Всему виной - леди Блэквуд, мы с тёткой сегодня посетили её, она напоила меня изумительным вином и голова несколько пошла кругом.

Мисс Сомервилл не выразила порицания его невежливости, но рассмеялась, присев на скамью.

– Надо было заложить за ухо веточку лавра. Так вы были у тёти... Как всегда, хвасталась книгами? Там-то вас и вдохновило. Но поэты - лжецы...

– Это верно. Помню в прошлом году в июне, в Мертоне, ночью, перед окном своей спальни, выходящем на мироздание, окруженный звездными мириадами Млечного пути и шлейфом сумеречного тумана, трелями цикад и докучливым мельтешением сиреневых бражников, шепотом древесных крон, и визгом летучих мышей, и шорохом увитых хмелем сухих тычин, - я сочинял стихи, и упорно пытался описать в храме богини Киприйских нег изгибы на фризах листьев акантовых... А я их не видел даже во сне...

Мисс Сомервилл улыбнулась.

– Вы фантазер, выдумщик?

– Не знаю, - рассмеялся Кейтон, - наверное, нет. Я полагаю, что искренность - прекрасна, если, конечно, вам не дарован талант убедительно лгать...

– Искренность и честность для вас - одно и тоже?

Кейтон расхохотался.

– Честность - это когда хочешь сказать одно, а говоришь правду, мисс Сомервилл, а искренность - это когда от души лжёшь, как хочешь.

– Вы любите играть словами...

– Что делать? Переставьте слова - и они обретают другой смысл, иначе расставленные мысли производят другое впечатление. Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают. А слова способны ... исказить любую мысль. Мы жаждем истины, а находим неуверенность. Мы ищем счастья, а находим лишь горести. Мы не можем не желать истины и счастья, но не способны ни к пониманию истины, ни к счастью. Особенно трудно это понимание дается заумным схоластам, вроде меня. Величайшие истины - самые простые, а я так боюсь простоты...

– И честности...?

Кейтон пожал плечами.

– Бэкон говорил, что принцип честности - не лгать другим. Меня это удивило. Каждому приходится время от времени быть не самим собой, но вечно лгущий достоин жалости, он никогда не может быть собой. Я всегда считал, чтобы не разочаровываться, не следует требовать честности ни от кого, кроме себя самого. Но ... как ни велик соблазн быть честным с самим собой - я ему тоже не поддаюсь.

Мисс Сомервилл слушала внимательно, слишком внимательно - и это несколько насторожило Кейтона. Он постарался закончить разговор.