...Кейтон проснулся от странного визга и поморщился - звук оцарапал его нервы. Чего надо Трюфелю? Но, приоткрыв глаза, увидел, что кот тихо сидит на кресле, с видом нахохлившимся и разобиженным, и по-прежнему недоброжелательно смотрит на хозяина недовольным и даже негодующим взглядом. Тут звук повторился, и Кейтон понял, что он идёт из гостиной, смежной с его спальней. Оттуда же слышалось негромкое бормотание - и новый визг. Энселм поморщился. Веки и губы его слипались, руки сильно ослабели. Он, тяжело напрягшись, поднялся, решив закрыть дверь. Пошатываясь, добрёл до порога.

В гостиной разговаривали доктор Роберт Дэйл и отец.

– Поймите же, я бессилен, милорд, он не хочет жить.

– Роберт... сделайте что-нибудь! У меня же больше ничего нет!!! Ничего! Умоляю... он - последнее, что мне осталось... За что, Господи?! Льюис, Энселм... Зачем я послушал Эмили? Это конец...
– милорд Кейтон, опустившись на ковер, снова взвизгнул так, что Энселма передернуло.

Врач развёл руками.

– Я не знаю, что делать, милорд... Он не хочет жить.

Энселм усмехнулся. Врача нельзя было обвинить в недомыслии. Он точно определил причину его болезни. Наверное, точно предсказал и исход. Отец снова завизжал, и Энселма опять передернуло. Ну, вот... Как мы, однако, причудливо связаны в этом мире... Он не пустил себе пулю в лоб из-за необходимости кормить Трюфеля, по-джентльменски выполнив взятое на себя обязательство, но теперь оказывалось, что, как жизнь полосатого кота зависела от него, так от него самого - зависела жизнь отца. Для милорда потеря последнего сына - это, и вправду, конец. Пол кружился под ногами Энселма, вялая слабость тянула к постели. Но если обречь на голодную смерть кота - непорядочно, но что говорить об отце? Энселм поморщился. Он опять скользил по этим легким, простым и низменным, плебейским путям, путям наименьшего сопротивления, куда влекли боль и пустота. Энселм с трудом разлепил спекшиеся губы и облизнул их, ощутив вкус крови. Нет, мерзавец, ползи обратно.

– Отец...
– он не узнал свой голос, похожий на хриплый клекот ворона.

Милорд вскочил, судорожно взмахнув руками.

– Мальчик мой!
– он ринулся к сыну, но тот остановил его слабой рукой.

К Энселму подошел и доктор.

– Что с вами, сэр?

Энселм окинул врача и отца утомлённым взглядом. Сильно пекло веки. Голоса отдавались в мозгу. Тяжело вздохнул. Глупо было что-то объяснять.

– Я хочу...
– он умолк, почувствовав новый приступ головокружения, но хватившись за дверную раму, преодолел его, - не хороните меня, Роберт. Я хочу... жареной оленины. И красного вина.

Милорд, судорожно вскинулся и опрометью кинулся вниз. Доктор окинул его с ног до головы странным взглядом, но ничего не сказал. Кейтон вернулся в спальню и сообщил коту, что его недовольная усатая морда порядком ему досаждает. Тот проигнорировал упрёк, запрыгнул на постель и нагло разлёгся на подушке, мешая Кейтону снова лечь.

Энселм солгал отцу и доктору, ибо есть вовсе не хотел, но, однако, его ложь таинственным образом претворилась в истину. Едва запах жаркого заструился по спальне, вызвав восторженное и трепетное урчание Трюфеля, Энселм ощутил почти волчий аппетит. Выразив коту радость, что у них оказались общие вкусы, и щедро угостив его, Кейтон наслаждался вкусом вина, хлеба и мяса так, словно они были манной небесной.

Жизнь медленным током крови заструилась в нём, слабость проходила, руки наливались силой. Нет, в нём не появилась жажда жизни, просто смерть отступила, изгнанная волевым решением умирающего. Он говорил себе, что должен жить ради отца, и это укрепляло его, ибо ради себя он жить по-прежнему не хотел. Точнее, было незачем.

Кот восторженно урчал и терся о его ноги. Жизнь начиналась снова, через две недели Кейтон поднялся и не мог не заметить, что опыт умирания был странно полезен для него. Приближавшаяся осень была прекрасна, августовский воздух, наполнявший его легкие, кристально свеж, грива его любимца Персиваля казалась шелковой, небо - бездонным. Что это он, как старая крыса, забрался в библиотечные анналы и грыз там годами замшелые палимпсесты и всякую рухлядь?

Ist es nicht Staub, was diese hohe Wand,

Aus hundert FДchern, mir verenget,

Der TrЖdel, der mit tausendfachem Tand

In dieser Mottenwelt mich drДnget?

Hier soll ich finden, was mir fehlt?

При этом жизнь наполнялась - у него был любящий отец, тётка тоже любит его, у него был Трюфель. Почему он раньше не видел и не понимал этого? Энселм чувствовал теперь новую, странную нежность к отцу, застенчивую и тихую. Как же он напугал его... Оказывается, даже челядь - и та любила его: ему поминутно желали здоровья, старались угодить, чем только могли. А он, глупец, сетовал на отсутствие любви! Хочешь быть любимым - люби сам, дурак, и это откроет тебе глаза на чужую любовь. Кто смотрит на мир оледеневшими глазами - везде видит ледяные глыбы.

Энселм ощущал себя новорожденным. Душа его, очищенная болезнью от накипи многолетней озлобленности, зависти, холодности, стала уязвимой и слабой, когда он проходил мимо зеркал, видел в них изнуренного юношу с удивленной, чуть застенчивой улыбкой, со взглядом меланхоличным и отстраненным. Но увы... Вместе с жизнью вернулась и мужественность, и её проявления отравляли эту новую жизнь. Напряжение плоти немедленно вызывало в памяти образ Эбигейл, и душа начинала корчиться от неизбывной боли. Он не мог не думать о ней, мысли были мучительны, он понимал, что надо забыть о несбыточном, но воспоминания упорно возвращали его на мраморную лестницу, в дом Реннов, в Бат. Там ли она? Думает ли о нём?

Милорд Кейтон не выходил из домашней церкви. Бог сжалился над ним, Бог смиловался над родом, внял его молитвам - сын, единственное оставшееся ему на земле сокровище, победил недуг, восстал из мертвых! Он в ликовании написал письмо сестре. Но до этого им были отправлены леди Кейтон два письма - в первом сообщалось о приезде Энселма и его болезни, второе же было исполнено страшных упреков. Оно писалось в сердцах и истерике, перепуганный приговором врача брат обрушил на сестру вал упреков - ведь эта она уговорила его отпустить сына в Мертон, который довёл его до смертельного недуга! Теперь милорд сделал вид, что предыдущего письма он не писал, точнее, просто забыл, что наговорил леди Эмили в состоянии непереносимой муки и запредельной скорби.