— А потом?

— Тут и очутился я в когтях герра Вебера. Он вербовал людей для работы на секретных подводных рудниках. С моим опытом акванавта-глубоководника я для него находкой оказался. Подписку с меня взяли, я уже об этом говорил. Плата большая, контракт на год, по окончании срока — премия. Соблазнился я — и попал в западню. Ведь я уже шесть месяцев, как божьего света не видел. И (Рузе нагнулся к уху Андриса) не ручаюсь, что его увидят те, кто работает там, внизу, в кратере, в выработках.

— Почему?

— А как кончается контракт, тем, кто не хочет его продлить, устраивают прощальный ужин. Коньяк, шампанское, омары и все такое прочее. Ну, конечно, веселье: завтра — денег полные карманы, завтра свобода, доставка на сушу. Но я подозреваю, — шепотом продолжал Рузе-Козлов, — что эти люди наутро не просыпаются…

— Какой ужас!

— Да, вот такие дела, молодой человек. Если бы не это ЧП…

— Какое ЧП?

— А то, что вы мне буквально на голову свалились, когда я ремонтировал наружный люк входного шлюза. Благодаря этой истории я сижу теперь рядом с вами и солнышко увидел в последний раз, может быть…

— Вы думаете? — у Андриса холодок пробежал по спине.

— Чего думать, понятно все. Тут не церемонятся. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что у этой орясины в пакете.

— Генуг дер ворте, — донеслось с кормы.

— У, сатана, прислушивается! — с досадой сказал Рузе. Ну, я сейчас заткну ему рот!

Он открыл шкафчик под щитком и вытащил большую оплетенную флягу и упакованные в целлофан сэндвичи. Сделав изрядный глоток, он протянул флягу Андрису:

— Вот, подкрепитесь, да и перекусите кстати…

Судя по тому, как обожгло пищевод и перехватило дух, это был крепчайший ром. У Андриса сразу закружилась голова.

— Эй Вилли, тринкен! — крикнул, оборачиваясь, Рузе.

— А-а, шнапс! — осклабился немец и, придерживая кобуру, полез на нос.

— Теперь он «выключен» по крайней мере на два часа, — заметил Рузе, когда немец вернулся с флягойк себе на корму. — Можно без помех поговорить.

— Прежде всего, нужно подумать, что делать, — сказал Андрис, кладя руку ему на плечо и заглядывая в глаза. — Ведь ясно, что там, куда мы направляемся, ни меня, ни вас не ждет ничего хорошего. Вот и следует сообразить, как нам выпутаться из такого положения, с наименьшими, как говорится, потерями. Не так ли, старина?

— А знаете ли. Лепет, — отвечал Рузе, видимо, тронутый этим по-человечески дружелюбным прикосновением и теплотой тона, — знаете, ведь мне уже все равно… Так я устал от этого звериного бытия, от этого вечного осадного положения. Кажется, стреляй в меня — не шелохнусь. Лег бы — и заснул, навсегда…

— Ну, зачем же такая безнадежность… — пытался ободрить собеседника Андрис.

— Нет, парень, — продолжал Рузе, — я за время своих скитаний образовался, если можно так выразиться. Ведь я в суровейшие испытания жизни, в войну, выброшен был совсем юнцбм. И долго жизнь на мне зубы вострила, пока я своим умом доходить стал — что к чему. Даже газеты почитывать стал. Попалась мне как-то статья некоего мистера Меджериджа о нашей цивилизации. Как он выложил в ней все невзгоды человечества! Как он охал над нашей, то есть ихней цивилизацией, которая-де приходит в упадок, гниет, бедняжка, и вот-вот готова испустить дух под коленом красного призрака. Много таких плакальщиц развелось сейчас в «свободном мире»! А я сыт этой цивилизацией по горло. Я ненавижу самый звук этого лживого слова. По мне сдыхай, старый пес, туда тебе и дорога! — закончил Рузе с озлоблением.

— А дальше?

— И мне пора туда же. Но перед последним вздохом хотя бы на час увидеть родную землю, подышать воздухом ее полей, взглянуть на ее города и людей, услышать русский говор… Но это невозможно.

Андрис смотрел на него с глубоким сочувствием, ему казалось, что перед ним… Садко, все потерявший и ничего не нашедший, тот самый былинный скиталец, который сидит у царя водяного в подводном царстве, и

С думою смотрит печальной,

Как моря пучина над ним высоко

Синеет сквозь терем хрустальный.

Как-то на вечере самодеятельности на «Академике» один практикант читал эту поэму Алексея Константиновича Толстого, и сейчас красочные ее образы снова возникли в его памяти. Морской царь сулит Садко в жены своих дочерей и сокровища, каких не найдешь и в «хваленых софийских подвалах». Но Садко ничто не мило, он тоскует об утраченной родной земле:

Что пользы мне в том, что сокровищ полны

Подводные эти хоромы?

Увидеть бы мне хоть бы зелень сосны!

Прилечь бы на ворох соломы!

Богатством своим ты меня не держи;

Все роскоши эти и неги

Я б отдал за крик перепелки во ржи,

За скрип новгородской телеги!

Бедный Караязиджи!

— Не отчаивайтесь так, Михаил! — сказал он, крепко сжимая его руку. — Родина карает измену, но она умеет, матушка, и прощать…

— Вы думаете? — Козлов повернулся к нему, и лицо его осветилось вспыхнувшей надеждой. — Неужели?

— Я знаю примеры, когда у нас прощали более запутавшихся людей.

— Правда? И если нам удастся выпутаться из этой истории, вы поможете мне?