Я сделала это, и у меня появилось странное чувство, потому что, кроме папы, я никогда никого не обнимала.

Фрэнк спросил:

— Где ваши родители, Моника? Вы одна?

Я быстро ответила:

— Мама умерла, а папа… вышел наружу.

Он печально посмотрел на меня и положил руку на мое плечо.

— Вы давно одна, Моника?

— Три года.

Он вздохнул, потом сказал:

— Теперь вам больше не надо думать об этом. Вам действительно очень повезло. Сколько вам лет?

— Шестнадцать.

Они молча переглянулись.

Фрэнк сказал:

— Только шестнадцать? Я было подумал, что вам…

Эрик быстро прервал его:

— Когда вам исполнилось шестнадцать?

— В последний месяц.

Они оба замолчали. Потом опять переглянулись; у них обоих было такое выражение, словно им было за что-то стыдно. Я ничего не понимала. Почему мне только шестнадцать? Может быть, я показалась им слишком молодой? Маленькой девочкой? Но, с другой стороны, казалось, что им было жалко меня, очень жалко.

Фрэнк потрепал меня рукой по щеке, а Эрик опустил взгляд.

Внезапно я стала чего-то стесняться, меня охватила печаль, но почему — я не знала. Я охотно спросила бы у них, что они имели в виду, но теперь я не доверяла самой себе.

22 сентября

Я жду Фрэнка, который должен забрать меня.

Я придвинула к окну маленький столик, чтобы не пропустить его, пока я пишу. Конечно, теперь мне не нужно вести этот дневник, потому что время пузырьков закончилось. Я думаю, что это последняя моя запись.

Представить себе, что я выхожу наружу… Я просто не могу в это поверить. Я спросила у Фрэнка:

— Вы покажете мне этот мир, каким он был раньше?

Сначала он озадаченно посмотрел на меня, потом ответил:

— Ну конечно, малышка, я покажу вам мир, каким он был раньше.

Но он казался не слишком радостным. Почему? Разве мир раньше не был так прекрасен, как я его себе представляла? Или, может быть, он никогда больше не станет таким?

Ax, это ничего не значит. Я выйду наружу, и все равно это будет чудесно.

Я буду совершенно счастлива, даже если не увижу ничего особенного… Теперь я тоже понимаю, почему другая хотела, чтобы я взяла ее малыша. Я должна была сделать это, потому что вчера слышала, что сказал Фрэнк Эрику, а сегодня утром сама видела это по телевизору.

Я вчера на несколько мгновений оказалась одна, потому что хотела привести себя в порядок, а также потому, что решила надеть мамино платье. Они сидели в библиотеке, и мать-слуга подала им напиток, который иногда давала папе, а мне никак не хотела дать.

Я вернулась тихо, чтобы послушать, и я услышала.

Фрэнк сказал:

— Мы ничего не должны делать. Это бесчеловечно! Несмотря ни на что, у нее такие же права на жизнь, как и у нас, это в конце концов не ее вина. Мне кажется, тут надо действовать иначе, может быть, отправлять в резервацию.

А Эрик ответил:

— Нельзя никакого «иначе», ты же сам великолепно это знаешь. Не существует средства, чтобы помочь ей, и она, может быть, заразна. Нет никакого другого выхода. Это нужно сделать.

Фрэнк гневно ответил:

— Тебе, может быть, это нравится, мне — нет, я не могу ее просто застрелить! Я просто не могу этого сделать! Это чудовищно, поступать так! Мне стыдно за это.

Эрик коротко ответил. Было странно видеть, как он защищается. Совсем как я, когда мать-слуга дает мне советы и я знаю, что она права, но не хочу с ней соглашаться.

Он сказал:

— Это закон. Мы ничего не можем поделать. Она не должна иметь потомства.

Фрэнк прервал его.

— Никто же не знает, действительно ли они опасны! И эти дети, все эти дети!..

— Мы не можем пойти на риск. Хотя дети других не деформированы, откуда ты можешь знать, нормальны ли они? Произвести отбор невозможно.

— Но, может быть, они невосприимчивы! Вы же их вообще не исследовали! А здесь во всяком случае нет никакого сомнения.

— Боже мой, но ведь СОВЕТ решил! Пузырьки в первый раз появились шестнадцать лет и два месяца назад. Посчитай же, посчитай!

Где-то в доме что-то звякнуло, и они оба вскочили.

— Тихо, — сказал Фрэнк. — Если она внезапно вернется…