Шрифт:
был я, товарищи, прост.
Нет, не придется мне песню победную
слышать. Да все ведь равно,
кто за толпу эту, голую, бедную,
не пропоет песню славе победную,
что всеми ждется давно.
Буду же смело идти на распятие.
Верный идее своей,
к вам же, друзья, простираю объятия,
а на врагов призываю проклятия
братьев и света друзей.
Я же привык и к несчастью жестокому.
Только б в дорогу скорей,
хоть по сибирскому снегу глубокому.
Все же бы лучше, чем здесь одинокому
в душной каморке моей.
А внизу чьей–то украинской рукой было написано карандашом: "Та нема ему конца, и краю нема!”
Он насупился и отошел от стены. С тех пор бросил читать, перестал кормить голубей, перестал торопиться жить и только ходил, ходил, ходил, и время беззвучно и неумолимо проносилось.
– Вы обвиняетесь в принадлежности к тайному сообществу...
Он смотрит на этот мундир, на лежащую на столе в синем рукаве руку, смотрит, не мигая, в лицо, и одно чувство, одно ощущение заливает, бьется в висках, стучит в сердце – ненависть жгучая, ни на минуту не теряющая своей остроты.
– Вам знаком? – И рука в синем сукне быстро открывает фотографическую карточку.
– Нет, – говорит он, взглядывая на знакомое милое лицо товарища и взвешивая, как выгоднее отвечать.
"Но ведь этот в синем сукне – такой же человек, как и ты, – говорит чей–то странный голос, – как и у тебя, у него – мать, у него – семья, дети, он их любит, воспитывает... спит после обеда...”
– А скажите, пожалуйста, за месяц до вашего ареста не квартировали вы у Некоего...
"Нет, неправда, – твердит другой голос упрямо, с мрачной убедительностью, – неправда, у него нет друзей, знакомых, нет своего жилища, нет семьи, нет детей... он их не любит и не может воспитывать, у него нет и никогда не было матери... у него никогда не было матери, и после обеда он никогда не спит...”
– Мой билет у вас, и по отметкам в участках вы...
Он на полуслове смолкает. Человек в синем мундире продолжает изысканно любезно и настойчиво задавать вопросы, но встречает то же молчание, то же спокойное лицо, на котором написаны совсем другие мысли, слегка бледнеет, потом густо краснеет, зовет людей и приказывает увести.
III
Он шел, осунувшись и глядя в землю, а те двое шли тяжело и прямо, позвякивая шпорами, и ярко–голубые пятна их мундиров двигались перед глазами.
Неслась трескотня беспрерывно подъезжавших извозчиков. Торопливо пробегали носильщики с оттягивавшими руки чемоданами, узлами, картонками.
Было тесно. Отъезжающие, провожающие, приехавшие толклись с озабоченными, или равнодушными, или рассеянными лицами. Стоял неясный, смутный говор, гул, наполняя огромное здание по самый купол, сквозь стекла которого пробивались синевшие полосы яркого света, и тонкая пыль весело играла в них.
Трое чуждо и обособленно шли в толпе – двое по бокам, один в середине, шли строго, как будто знали нечто, чего не знала эта колеблющаяся, переливающаяся, меняющаяся толпа.
– Нет, сюда пожалуйте... – вежливо проговорил молодой в синем, с гладкими щеками и тоненькими крысиными белобрысыми хвостиками над губой, – сюда пожалуйте... – усиленно вежливо проговорил он, напирая плечом и хмуря брови, как будто хотел сказать: "Убью при малейшей попытке...”
– А–а... – торопливо проговорил человек в длинном, бившем его по коленам пальто, и все трое, такие же чуждые и враждебные окружающей толпе, прошли через багажное отделение и пошли по платформе.
Поезд, длинный и странный своей неподвижностью, тая могучую силу бега, покорно стоял, темнея окнами.
– Ах, прелесть!.. Мама пишет: "Горы, море, чудные виды..." Я вам завидую...
– А я вам завидую или лучше завидую всем, кто будет у князя и будет любоваться вами. Вы будете царицей праздника...
Стройная, молодая, она не взглянула из–под длинных черных ресниц на троих проходивших. Он – гвардеец, с красным, отъевшимся лицом, почти с женской огромной грудью, затянутый, стоял у вагона первого класса с той преувеличенной почтительностью, с которои обращаются к женщине, когда ценят только ее тело.
– Ты же пиши... ты пиши...
Старушка, слабая, маленькая, положив голову на грудь сына в потертой, поношенной шинели врача, тихонько и жалобно, как ребенок, всхлипывала.
– Пи...ши...
– Ванькя–а!.. Куды, песья голова, мяшок с хлебом засунул... Ванькя–а!
– Позвольте... позвольте...
Гул по асфальту тележки, удаляясь, бежал.
– Сюда пожалуйте, – проговорил молодой, решительно заступая дорогу и показывая на оторванную дверь вагонной площадки.– Селиванов, ступай вперед, – злобно и строго добавил он.