Шрифт:
А потом мы уехали из этого городка.
С тех пор прошло уже полгода.
Я купил себе новый фотоаппарат и фотографирую так же часто.
Ничего странного не происходит.
Поначалу меня мучил тот последний вопрос старика – и я жалел, что не рассказал ему все. Может быть, тогда бы он объяснил мне, почему она так просто отдала мне собаку.
И особенно этот вопрос мучил меня потому, что мне казалось, будто я продешевил.
Что я дал ей нечто настолько невероятно большое и важное, что жизнь моей племянницы ее перестала интересовать. Что-то, что на самом деле стоило гораздо, гораздо больше.
И что-то, что я ни в коем случае не должен был давать.
А может быть, и нет.
Может, я просто спас племянницу.
Вот и все.
Лето уже прошло, практически закончилась и осень, и ветер гоняет пожухлую листву на улицах вместе со снежной поземкой. Темнеет теперь рано – полумрак уже постепенно заливает улицы и разрывается зажигающимися то там, то здесь окнами.
В фотоателье тихонько жужжит компьютер и мурлычет музыка из колонок.
Фотограф, парень с неухоженной бородкой, закинув ноги на подлокотник, небрежно развалился в кресле и что-то набирает на телефоне.
Вдруг он поднимает голову и чуть не падает на пол.
Перед ним стоит девушка, прячущая лицо в шубу.
– Я в-вас и н-не слышал, – заикаясь, произносит парень. – Что ж в-вы даже не постучались. Мы вот-вот закрываемся…
Девушка разочарованно пожимает плечами.
– Хотя… – продолжает парень. – У нас есть еще пятнадцать минут.
Девушка кивает.
Фотограф суетится вокруг аппарата, выставляет свет, что-то делает в настройках.
– Вы не волнуйтесь, – бормочет он. – Даже если что-то на первый взгляд в исходниках не понравится, я все равно солью на комп и в фотошопе обработаю. Я всегда так делаю.
Девушка молчит и, глядя в зеркало, пудрит лицо и особенно нос.
На рабочем столе компьютера заставка: фотограф в обнимку с милой девчушкой.
– Извините, – смущается парень. – Я сейчас.
Он разворачивает на весь экран окно программы и находит нужную фотографию.
– А теперь давайте посмотрим, что у нас тут… У вас тут какой-то блик на носу… вот…
Он поворачивается – но посетительницы уже нет.
Он переводит взгляд на фотографию, где под полустершейся пудрой бликует кончик носа.
Словно сделанный из металла.
Парень наклоняется поближе, чтобы разглядеть дефект снимка.
И мгновенно лицо его пересекают две окровавленные полосы.
Словно когтистая лапа распорола от уха до подбородка.
И из колонок доносится мягкий женский смех.
Максим Кабир
Черная церковь
– Россия, – любила повторять бабка Арина, – держится на трех китах: Боге, Сталине и железных дорогах. Как сталинскую зону закрыли, так и ветку железнодорожную, что к зоне вела, бросили. А как дороги не стало, так и часть России, что от нее кормилась, померла.
В словах старухи была доля истины. Этот суровый таежный край колонизировался в буквальном смысле: где появится колония строгого режима, туда и змеятся рельсы, там и цивилизация. В глубь болот прокладывали путь зэки-первопроходцы, а по сторонам дороги возникали поселки и целые города.
В тридцать четвертом от железной дороги Архангельск – Москва отпочковалась ведомственная ветка, не обозначенная ни на одной схеме. Вела она далеко на юг, в закрытую тогда зону, и заканчивалась станцией «33» – в народе прозванной Трешки. На Трешках находился исправительно-трудовой лагерь, в котором бабка Арина во времена молодости была поварихой. Обслуживающий персонал лагеря проживал в рабочем поселке Ленинск, но Арина поселилась южнее, в рыбацкой деревушке у полноводной реки Мокрова. Там живет она и по сей день с мужем Борисом, хотя и река уже не та, и лагеря больше нет. После того как Трешки закрыли, лагерный район опустел. Ветку за ненадобностью частично демонтировали, Ленинск, как и десятки других поселений, обезлюдел. Сегодня в рыбацкой деревне живут три человека: Арина с мужем да старичок Кузьмич, их единственный сосед.
Тайга жадно пожирает брошенный кусок цивилизации. Зарастает мхом да кустарником дорога. Долгие зимы рушат пустые домики в поселке. Трешки ушли в лес, загородились стыдливо сосняком и лиственницей. Воплощенный в бесчисленных колониях Сталин канул в вечность, унеся за собой безымянные железнодорожные полосы.
– Вся надежда, что Бог удержит нашу Россию, – шепчет Арина, под Россией подразумевая себя, деда Бориса и Кузьмича, забытых на околице родины стариков.
А Мокрова бежит серебряным шнурком, впадая где-то в Северную Двину, и никуда не впадающие рельсы проглядывают под зеленью.