Но глаза не могли ее обмануть.

В паре десятков метров от кафе стремительно тронулся с места, мелькнул молнией черный бампер такого же автомобиля, какой был у Максима, а затем исчез за поворотом, словно растворился в воздухе.

Лена задержала дыхание. Замерло даже сердце, колотившееся в грудь.

Галлюцинация? Мираж? Видение?

Лена покачала головой, прикрывая глаза, и, тяжело выдохнув, опустилась на спинку стула.

Отвернулась от окна, глядя теперь на подругу.

Черный кофе, вот что ей сейчас нужно.

Черный кофе… со сливками.

Она не пила его уже целых девять лет…

Да, это было глупо, неправильно, иррационально.

Это было безумием, сумасшествием, начальной степенью какого-то психического отклонения.

Он следил за собственной женой!

Кто бы мог подумать, что он, вполне здоровый, как физически, так и морально, человек (по крайней мере он никогда не замечал за собой каких-то отклонений) может совершить подобное?!

Кто бы мог подумать, что когда-либо он сможет опуститься до такой низости?! Слежки за собственной женой?!

Максим тяжело выдохнул, стискивая зубы.

Он прекрасно понимал, что поступает глупо и бессмысленно, когда ринулся из кабинета со скоростью ветра, чем несказанно удивил Марину. Поступает, как психопат, заподозривший верную жену в измене, которую сам же и придумал. Поступает вопреки здравому смыслу, который упрямо и настойчиво твердил, чтобы он оставил все это и не вмешивался.

Но он послал к черту весь свой здравый смысл, на который всегда полагался, запрыгивая в машину и резко давя на педаль газа, и все же поступил, как идиот!

Как маньяк. Как параноик. Как свихнувшийся и полетевший с катушек человек.

Как человек, которому давно уже было заказано персональное место в психушке!

И это Максим тоже понимал, удерживая руль так сильно, что побелели костяшки пальцев, и решительно мчась вперед с такой скоростью, словно за ним гнались адские псы.

Дьявол, он все прекрасно понимал!

Чертыхнулся в голос, поджал губы.

Но как справиться с удушающим чувством, сдавившим горло горячими тисками?! С чувством, которое разрывало грудь и заставляло сердце бешено биться каждый раз, когда он, глядя на телефон, хотел набрать номер Лены и позвонить ей?! С чувством, которое стучало пульсирующей болью в висках, оглушая его?!

Как справиться с чувством, названия которому он так и не смог найти?! Потому что название ему было — ревность. Жгучая, ослепляющая, острая, как бритва, ревность. Бессмысленная и неконтролируемая.

И он неотвратимо падал в бездну, охваченный неожиданно острым, сдавливающим сердце ощущением того, что не может справиться с ней. Ревность ослепляла и уничтожала его, натягивая оголенные нервы. И он не мог противиться порабощающей силе ее воздействия. Он в мгновение ока превратился в беззащитное животное, захваченное в плен древними инстинктами сохранения. Того, что принадлежит ему.

И плевать, прав он или нет, ему нужно было доказать, что его — остается его навсегда!

Даже если для того, чтобы сомневаться, не было ни единой причины.

И это крайне раздражало. Это сводило с ума. И он бесился от осознания того, что сходит с ума. Хотел бы не ревновать, хотел бы уверить себя в том, что ошибся… Но ослепляющая и порабощающая, ревность уже проникла в каждую клеточку его существа наркотиком. Подавляла и уничтожала здравые мысли, преграждала безопасные к отступлению пути, сводила с ума и дурманила разум…

И Максим поддавался ее воздействию, не контролируя свои поступки, выходившие за ту красную черту, за которой еще можно было остановиться. Но он и ее перешагнул… Ступил за край и… сорвался…

Если бы кто-то пришел к нему и сказал, что — подумайте только! — его жена, разговаривая с кем-то по телефону, договорилась о встрече, а тот взял да и проследил за ней, как параноик, Макс посоветовал бы этому человеку немедленно обратиться к психотерапевту, искренне полагая, что был бы.

Но… Этим человеком сейчас был он, а не кто-то другой…

И он сейчас медленно сходил с ума, гадая над тем, кому Лена назначила встречу, с кем разговаривала по телефону, и почему, черт побери, скрыла от него все это?!

Множество разнообразных мыслей кружились в его голове. Они раздирали его на части кусочками противоречий и осколками воспоминаний, засевших в памяти на самой ее глубине. И терзали, и гноились, и болели… и нестерпимо, нещадно напоминали о себе. Эти гнилые, сумасшедшие мысли, которые твердили ему, уверяли его так слепо и так уверенно…