Зачем он шел к этому дому? Если бы кто-нибудь спросил его об этом, он вряд ли смог бы ответить. Даже не знал, что скажет, если она сейчас откроет ему дверь.

Над запертой дверью на ветру покачивался фонарь. Михаил позвонил.

– Чем могу вам помочь? – в дверях показалась немолодая женщина в черной рясе. Лицо ее – неприветливое.

– Можно видеть сестру Марию?

– Нет. Сестра Мария занята.

– Мне очень нужно.

– Езжайте-ка, молодой человек, домой. У вас там, в Нью-Йорке, много важных дел – вклады, акции, банкротства. Не искушайте. Вам лишь бы поамурничать. А ей потом, бедняжке… Поезжайте, с Богом, – она захлопнула дверь.

Михаил снова нажал кнопку звонка. Лицо его помрачнело.

Точно так же хрустел снег под его сапогами, когда он шел обратно. Ветер больно сек лицо, трепал воротник куртки. Михаил сел в машину, закурил. А чего он ожидал? – что она выйдет навстречу и снова пригласит его на тарелку щей? На богословскую беседу? Снова поведет его в комнату на втором этаже?

Что же случилось вчера? Почему он повел себя так глупо, не по-мужски? Ну, ладно, положим, понимал, что только волею случая он оказался вчера с этой отчаянной женщиной в укромной комнатке, один на один. Понятно, что эта Лиза-Мария, в какую бы рясу ни рядилась, все равно остается женщиной со своими женскими желаниями.

Но почему же он оттолкнул ее? Сказать по правде, он… испугался. Да, испугался чего-то, сам не знает, чего. В какой-то миг, это длилось лишь миг, как вспышка молнии, он ясно осознал, что, если воспользуется ею, то совершит величайшее зло. Такое зло, по сравнению с которым все его прежние авантюры, юношеские драки и погони, связи с замужними женщинами и проститутками в банях и ночных барах, мошенничества на бирже – все это покажется детскими шалостями. Он ни на миг сожалел, был даже рад тому, что нашел в себе силы оттолкнуть ее.

Он погасил сигарету. Все, пора ехать. И выбросить из головы это случайное, малозначимое приключение. Дернул ручку переключения скоростей. Машина тронулась с места, немного проехала, но опять остановилась.

А почему, собственно, он должен уезжать? Его ведь никто не гонит. Да, перед ним захлопнули дверь. Не беда, он не гордый. У него есть время. Он никуда не торопится. Он может переночевать в мотеле еще и не одну ночь. Кто ждет его в Нью-Йорке? Он с ужасом подумал о том, что, очутившись в Нью-Йорке, его опять начнут преследовать мрачные мысли о самоубийстве… Он снова потянулся к пачке сигарет.

Так прошло несколько часов. Машина чернела одиноким недвижным пятном средь белого застывшего моря.

Михаил то впадал в тоску, то строил самые радужные планы. Быть может, это шанс для них обоих? Быть может, судьба специально устроила им эту встречу? И в этом буране, в самом деле, – проявление воли Божьей? Он будет просить Лизу, умолять ее. Квартира у него, пусть скромная, но есть. Он найдет работу, переучится, совершит все возможное и невозможное ради того, чтобы сделать ее счастливой. Она – именно та женщина, которая нужна ему, нужна, как воздух!

Он подолгу всматривался в тот невысокий дом, ближний к дороге из трех других домов. Несколько раз – или ему мерещилось? – в окне мелькала знакомая фигура. И тогда сердце Михаила билось гулко и часто, но фигура исчезала.

...Дверь отворилась. На крыльцо вышла низенькая женщина, в темном пальто и вязаном берете. Поежившись, засеменила к дороге.

– Здравствуйте, – сказал он тихо, чтобы Раиса Ароновна не расслышала дрожь в его голосе.

Они стояли возле почтового ящика, из которого выглядывала связка газет.

– Здравствуй, – Раиса Ароновна вытащила почту. Казалось, что она прячет от него глаза. Лицо ее сегодня было унылым и безнадежно старым.

– Понимаете, я бы хотел увидеться с Лизой. Это очень важно.

Она устремила на него долгий взгляд:

– Ей очень плохо сегодня. В прошлом году у нее уже был срыв: часто плакала, днями молчала, голодала. С трудом пришла в себя. Потом как будто все пошло на лад. Я уже думала, что все, больше не повторится. И вот – опять начинается, опять ее сердце мечется. Ты тут не причем. Не вини себя, – она недолго помолчала. – Когда-то, во время войны, моя мать спаслась в монастыре. Не знаю, спасется ли в монастыре моя дочка. Дай-то Бог…

– Но почему она здесь?

– Она любила одного мужчину. Он умер от разрыва сердца.

– А-а… Но ведь жизнь продолжается, ведь нельзя же…

– Конечно, нельзя. Но такой она человек – все или ничего.

– Может, она не имеет права отсюда уйти? Она кому-то чем-то обязана?

– Да-да, обязана… Монахини, когда принимают постриг, дают обет верности Богу. А больше их никто не держит. Это же – монастырь, не тюрьма… Ты вчера рассказывал о том, что читал в одной книге об отце, который оплакивал, как умершую, свою живую дочь-христианку. Если бы ты знал, сколько я слез пролила, узнав о ее решении стать монахиней! Плакала день и ночь, не переставая. Ох-ох, дочка. И я умереть спокойно не могу. Как же ее оставить одну?