Обряд братания прошел по всем правилам. В знак любви и верности Темучжин опоясал Чжамуху золотым поясом и позволил надеть на себя точно такой же. А затем на южном склоне Хулдахаркуна, что находится в урочище Хорхонах-чжубур, они устроили пир по случаю побратимства, плясали и веселились, а ночью, по обычаю, легли под одно одеяло и, не нуждаясь ни в женщинах, ни в козах, провели в любви и согласии один год и еще половину другого. По крайней мере, именно так это выглядело со стороны…

Но только со стороны.

Много лет шаг за шагом Темучжин при каждом удобном случае будет изводить род Чжамухи – его главную силу и опору, а однажды убьет и своего аньду. Нет, он не будет так глуп, чтобы пошатнуть свое положение пролитием крови побратима, – по его приказу Чжамуху удавят – бескровно.

На повторном братоубийстве Темучжин не остановился. Первым из монголов осознав, какой огромной силой может стать хорошо просчитанный брак или побратимство, Темучжин для начала удачно переженил своих младших братьев, а затем и сам вошел – где в качестве жениха, где в качестве аньды – в десятки степных родов, проходя все положенные обряды и становясь для каждого мужчины рода братом. Великая Мать! Как же они были наивны. Никто и подумать не мог, что однажды Темучжин воспользуется священным правом обретенного родства и погонит их умирать для своей пользы.

А потом наступил миг, когда он заставил стариков присвоить ему звание Хунгуз-хана – правителя «гуза» – всего родового союза Хун, решил, что может все, и посягнул на самое святое – на великий союз трех народов – Уч-Курбустан.

Боги немедленно наказали его, и ненасытный преступник умер самой позорной для всякого, кто считает себя мужчиной, смертью. Но он успел-таки пустить яд жадности и склок в самое сердце великого союза. Вот тогда-то все и рухнуло – в считаные годы.

Когда Цыси узнала о неслыханной дерзости своего германского вассала Вильгельма, она едва не даровала Ли Хунчжану «целое тело» – право на казнь без расчленения.

– Как он посмел?! – закричала она. – Нет! Как ТЫ посмел прийти ко мне с такой вестью?!

– Милостивая и Лучезарная спрашивает тебя, Ли Хунчжан, – в третьем лице пересказал слова императрицы бледный от ужаса евнух, – как ты посмел прийти к ней с такой вестью.

Стоящий на коленях самый влиятельный сановник страны медленно приподнял голову.

– Я не решаюсь скрывать от Милостивой и Лучезарной ничего, – хрипло выдавил он. – Это неразумно и бесполезно: Мудрая Повелительница Поднебесной все равно все узнает.

Цыси гневно пыхнула и протянула руку. Второй евнух мгновенно подал ей сигарету и поднес огня.

– Ты старая хитрая лиса, Ли Хунчжан, – все еще полыхая гневом, произнесла она, – но и старая лиса попадает в капкан.

Евнух повернулся к коленопреклоненному сановнику и повторил все слово в слово.

– Десятитысячелетняя Будда всегда права, – покорно склонил голову Ли Хунчжан. – Поэтому я и потребовал от русских исполнения их воинской повинности перед Поднебесной.

Цыси обомлела, и в ее глазах мгновенно зажегся интерес.

– Ты заставил их воевать с немцами?

– Еще нет, Милостивая и Лучезарная. Русские тоже хитры, но я их уже поймал на лжи и заставил признать, что русский флот вполне может прийти на защиту рубежей Поднебесной.

Цыси жадно затянулась, выпустила дым через ноздри и вернула сигарету евнуху.

– Скажи русским, пусть они будут благоразумны и не пытаются обмануть Старую Будду. – Императрица задумалась и вдруг вспомнила: – Кстати, а те дары, что русские передали нам для жалованья японцам, они пришли в нашу казну?

Цыси по традиции не употребляла ни слова «заем», ни тем более слова «контрибуция» – в Поднебесной могли быть только «дары» варваров-вассалов и – соответственно – высочайшее им «жалованье».

– Большая часть пришла и уже милостиво пожалована японцам, – решился поднять глаза, не рискуя потерять голову, Ли Хунчжан.

– Что ж… – повеселела Цыси. – Русские неплохо служат Старой Будде. Надо будет отметить их заслуги в нашем указе. А ты можешь идти.

Ли Хунчжан с облегчением выдохнул и, не поворачиваясь к Старой Будде спиной, попятился к выходу. Он сегодня практически не рассчитывал остаться в живых.

Когда на казнь увели следующую партию хунгузов, а его снова не тронули, Кан Ся как проснулся. Он вдруг поверил, что у него есть шанс остаться в живых и вырваться на волю, мизерный, но есть! Это тем более казалось возможным потому, что начальник тюрьмы никогда не был ему врагом; конфликты – да, случались, но враждовать они не враждовали никогда.

Поэтому при очередном обходе Кан Ся попросил у начальника тюрьмы бумагу, кисточку и чернил, написал короткое страстное письмо и впервые за все время ареста согласился на свидание с женой. Терпеливо дождался момента, когда она обретет дар речи, а затем перестанет охать над его худобой и сединой, и сунул письмо.