Шрифт:
И это предчувствие оправдалось. Препарат Русакова не излечивал от «голубой болезни». Но он задерживал ее стремительное и гибельное развитие. Это позволило русским ученым произвести рекордную по своей быстроте и гениальную по своему выполнению операцию на коре головного мозга. Они искали очаг болезни, и они его нашли. «… Самоотверженный поступок пограничника Гусарова позволил…» С усталым безразличием профессор дочитал статью.
Какой-то пограничник Гусаров заставил его, профессора Морге, потерять все!
Профессор безвольно выпустил из пальцев газету, и она бесшумно опустилась на пол.
По странной иронии судьбы он жил сейчас в том же номере гостиницы, в котором жил первые дни после бегства из Берлина. Он сидел в том же кресле, в котором сидел тогда, и, как Гамлет на череп, смотрел на стеклянную ампулу. Жить или не жить. Профессор Морге горько усмехнулся и сунул пальцы в жилетный карман.
Вот она!
И он положил на стол перед собой крохотный стеклянный цилиндрик.
Почему же он не сделал это тогда?… Очевидно, у него оставалась какая-то надежда. Он считал себя сильнейшим бактериологом мира. Он думал, что только случай, злая судьба помешали ему это доказать. И вот он получил эту возможность. Он бросил русским ученым вызов…
И был разбит.
Господин Эксон, конечно, прочитал статью… Профессор Морге представил себе его взбешенное лицо и брезгливо передернулся.
Он сумеет защититься от его оскорблений…
…Господин Эксон ворвался в номер, как ураган.
— Где этот ученый! — ревел он, потрясая скомканной газетой. — Где этот шарлатан!
Он захлебнулся злобной слюной и плюнул на ковер.
Профессор Морге неподвижно сидел в кресле. Господин Эксон кинулся к нему… и остановился. Притронулся к его руке.
Рука была еще теплая, но профессор Морге был уже мертв.
Прошло полгода
Байдаров прочитал краткое и дружески теплое письмо. Опустил его на стол и старательно разгладил загнувшийся уголок бумаги.
За окном медленно падали пухлые хлопья снега. Они уже покрыли мостовую, тротуары и загладили все выбоины и уродливые шрамы на земле — следы сапог и колес автомашин.
Тонкая липка под окном оделась в белоснежную фату. Рассеянно глядя на нее, Байдаров вспоминал, как совсем недавно, под холодным ноябрьским ветром она, жалостно и безвольно покачиваясь, прижималась к его окну тонкими, поникшими веточками. Сейчас она стояла гордая и красивая… и чем-то чужая в своем подвенечном наряде.
«Как невеста!» — пришло в голову Байдарову старое, как мир, но единственно подходящее определение.
— Как чья-то невеста! — повторил он уже вслух.
С ласковой симпатией оглядел стройную липочку, сунул письмо в карман и прошел в соседнюю комнату.
Однако Березкина у себя не оказалось. На его столе лежали коротенькие удилища для подледной рыбной ловли. Байдаров повертел в руках несуразное кургузое удилище и прошел на кухню.
Березкин мазал лыжи, разогревая их над электрической плиткой.
— Это куда вы собрались? — притворно удивился Байдаров.
— За окунями.
— Далеко, осмелюсь спросить?
— Да нет, тут километров за тридцать.
— Хорошенькое «недалеко».
— Зато приеду с рыбой.
— Ты приедешь с насморком, Сережа, — заключил Байдаров, Он шутливо вздохнул и потащил из кармана письмо, Березкин отставил лыжи в сторону и с подозрением уставился на Байдарова.
— Яша, опять?
— Что опять?
— Опять хочешь сорвать рыбалку? Я не поеду!
— Да о чем ты?
— Ты принес командировочные?
— Нет, на этот раз простое письмо. От Григорьевой.
— От Григорьевой? — переспросил Березкин и потянулся за лыжей. — Что-то не помню такой.
— Вот как? — Байдаров укоризненно покачал головой. — А она еще просит, чтобы я поцеловал тебя за нее.
Березкин ожег себе пальцы о плитку и выронил баночку с лыжной мазью.
— Это… от Тани Майковой?
— Да, от Тани Григорьевой. Это одно и то же…
Закончив чтение, Байдаров увидел, что Березкин мрачно разглядывает цветную этикетку на баночке с лыжной мазью.
— Тебе не понравилось ее письмо?
— Нет, почему же, письмо хорошее… Мне ее новая фамилия не понравилась.
— Татьяна Григорьева?… По-моему звучит неплохо.
— «Татьяна Байдарова» звучало бы лучше, — упрямо возразил Березкин.
Молча и сосредоточенно Байдаров сложил письмо.
— Видишь ли, Сережа, — сказал Байдаров задумчиво, — я еще в Институте витаминов заметил, что Григорьев… ну, как это говорят романисты… неравнодушен к Тане. А когда она поехала на конференцию, он прислал мне письмо. Он писал, что любит Таню, что без нее жить не может, чтобы я берег ее там… ну и все такое. Мне кажется, я честно выполнил его просьбу…