— Драгош! — уточнил учитель.

— Да, да, Драгош… Вот скажите вы, вы ведь живете среди крестьян, да и сами из крестьянской семьи, но только говорите прямо, без малейшего опасения: здесь у вас царит мир и порядок или положение таково, каким его описывает полковник? Прошу вас, скажите!

Учитель чуть поколебался, но тут же ответил, смотря прямо в глаза префекту:

— У нас тут мир и порядок, но очень уж большая бедность.

— Да, конечно… бедность, — чуть нахмурился префект, — но бедность не в компетенции правительства. Она зависит от обстоятельств и от самих людей. А правительство обязано лишь сохранять справедливое равновесие!

Несомненно так, — продолжал взволнованно и будто оправдываясь Драгош, — но, видите ли, дело в том, что сейчас еще только рождество, а у подавляющего большинства крестьян уже не осталось кукурузы. Просто ужасно! Подумайте, на что проживут эти несчастные до будущей осени! Они ведь попросту вынуждены будут просить милостыню. Ведь вот даже сегодня, — вспомнить страшно, что здесь у господина Юги было… Десятки баб и мужиков пришли вымаливать кукурузу, одну только кукурузу, и ради нее готовы были пойти в любую кабалу. А ведь повсюду так, если не хуже…

Полковник Штефэнеску, почувствовав поддержку, перебил Драгоша и снова обратился к префекту:

— Стало быть, дело обстоит именно так, как я утверждал, дорогой префект! Именно так! Людям не на что жить, и они ропщут, возмущаются, угрожают. Разве это не настоящая анархия, господа?.. И еще не забывайте, что нынешний год был совсем неплохим, все у нас уродилось. А вы только подумайте, что случится, если, но дай бог, нас постигнет засуха или другое несчастье. Уверен, что мужики без долгих разговоров набросятся на амбары помещиков или начнется что-нибудь еще похуже!

Боереску был в замешательстве, особенно его пугал Титу Херделя, который мог раззвонить в Бухаресте обо всем, что услышал в уезде, и представить его, Боереску, как никудышного префекта. Он мучительно выискивал веские возражения, но ему, как назло, ничего не приходило на ум, и это раздражало его еще больше. В разговор вмешался Мирон Юга.

— Все это плоды разнузданной демагогии, которую разводят в городах, — заметил он веско. — Там корень зла, оттуда подогревают дух недовольства среди крестьян и распространяют призывы к беспорядкам и смуте. Уж если люди, которых считают серьезными, заявляют, что крестьяне не могут жить, так как у них нет земли, как же вы хотите, чтобы крестьяне не требовали этой самой земли и добросовестно работали по найму? Вот в чем беда!

— Вы, сударь, высказали именно то, что у меня на сердце! — воскликнул полковник. — Мужика силком из корчмы не вытащишь, он все с себя пропивает, а потом жалуется, что ему не на что жить!..

— Это правда, у нас много пьяниц, но… — попытался было возразить Драгош.

Полковник не дал ему договорить и продолжал:

— Все они, сударь, упрямые и жадные! Вот потому-то и необходима железная рука, чтобы держать их в узде, а не то…

Теперь его уже насмешливо перебил префект, словно найдя наконец долгожданный ответ:

— Значит, полковник, вы хотите, чтобы правительство приводило мужиков в чувство, нянчилось с ними! Так бы и сказали! Чего ходить вокруг да около!.. Видите, господин Херделя, какие у нашего полковника претензии к правительству? Обязательно напишите об этом в «Драпелул», чтобы и высшее начальство уразумело, чего требуют от нас, его представителей на местах!

Титу Херделя понимающе улыбнулся, а префект ему подмигнул.

Госпожа Пинтя собралась уходить, и к ней тут же присоединилась жена префекта. Григоре и Мирон Юга тщетно пытались их удержать. Друг за другом поднялись и остальные гости, напуганные тем, что засиделись почти до четырех утра. Но госпожа Пинтя никак не могла решить, что ей делать с ее тремя детьми. Она уложила их сразу же после ужина, и теперь они крепко спали. Будить жаль и, кроме того, просто боязно везти их, разгоряченных, на санях по такому морозу, — как бы не заболели. Все гости наперебой давали ей советы, пока Григоре не предложил, чтобы супруги Пинтя остались ночевать, а обратно в Леспезь, где они собирались погостить еще несколько дней, поехали бы завтра. В их распоряжении хорошая комната, рядом с той, где спят сейчас дети, возле спальни Надины, так что они будут чувствовать себя как дома…

Гости постепенно разъехались, Мирон Юга ушел в свою старую усадьбу, остальные поднялись на второй этаж. Они еще несколько минут поболтали в холле, затем разошлись. Супруги Пинтя, перед тем как лечь, тихонько заглянули в комнату, где спали дети. Отправились к себе Титу Херделя и Брумару, чьи комнаты были рядом, над главным входом, по другую сторону веранды, застекленной синими стеклами. Сквозь окна лил лунный свет, и Титу, остановившись на миг посреди холла, повернулся к Надине и Григоре и томно, как положено поэту, промолвил:

— Божественная ночь!

Надина открыла дверь своей спальни. В бледном свете лампады виднелась широкая белая теплая постель, над которой висел ее портрет. Григоре тихо спросил:

— Ты довольна, любимая?

— Я чудесно провела время, чудесно… — пробормотала Надина, запнулась и, будто с трудом преодолевая изнеможение, добавила: — Но теперь я до того устала, что…

Григоре не сводил с нее глаз. Решив, что она совсем выбилась из сил, он пожалел ее и мягко шепнул:

— Ты слишком много танцевала… Но это не страшно. Главное, что ты довольна… Я тебя сейчас оставлю, ненаглядная! Спокойной ночи!