– Я не воин, не полицейская ищейка, я книжная крыса. Мне приятно дышать пылью старинных фолиантов, я увлечен работой над исторической диссертацией и буду докапываться до истины, пусть хоть кровавые мозоли выступят, и таки докопаюсь и напишу правдивую книгу о прошлом Восточной Европы. А ваши игры мне неинтересны.

Димитриев так хлопнул дверью, что ветер пронесся комнатой и зашевелились, зашуршали шторы на окнах.

– На тайную квартиру Станислава Мотроновского, - дьяк гаркнул в сердцах на своего извозчика, и тот, изумленно скосив глазами, изо всех сил дернул вожжи.

***

В Олешки Григорий с Карпом прибыли, когда уже смеркалось. Никогда Григорию не случалось заезжать сюда, но эти защитные валы, стены и курени, силуэты целившихся в северном направлении пушек на валах, тихая перекличка сечевого караула и костры, рассыпавшие в темно-синем вечернем небе оранжевые искры, которые терялись среди ранних, еще не очень густых звезд - все это было ему до боли знакомым, таким близким и родным, что ком к горлу подступал.

Через час путников провели к куреню кошевого. Немолодой приземистый козак. Обычным движением поправив чуб, он смотрел на прибывших с любопытством и настороженностью: что же это за гостей подарила им ночная степь? Мерцали свечи от легкого сквозняка в курене, и в неверном свете, казалось, лицо кошевого то приобретало выражение любопытства, то проступала в нем осмотрительность. Так же и у Григория душа трепетала нерешительностью: сознаться кошевому, кто он на самом деле, или пусть уже все остается, как есть, - приблудился путешественник из неблизкой Франции да и довольно. Уже в последний миг почему-то решил остаться путешественником - может, разговор будет более беспристрастным, чужому человеку легче открыть душу.

Кошевой пригласил переводчика.

– Я много слышал и читал о козацкой нации, - неспешно говорил путешественник, чтобы переводчик мог за ним поспевать.
– Но ведь Олешки уже не Украина, это ханская земля... Почему ваша Сечь именно здесь?

– Лихая беда сюда привела, - после долгого молчания, даже слышно было, как потрескивали свечи, отозвался кошевой.
– Московский царь и бояре слово дали, что будут союзниками, что вместе будем бороться с врагами. Да слово это и пуговицы не стоило, ибо Сечь нашу московиты огню предали, товариществу нашему головы отрывали, шеи на колодах рубили, вешали и еще черт знает какую тиранскую смерть выдумывали. Даже во времена язычников у древних мучителей такого не водилось: мертвых не только из товарищества нашего, а и монахов откапывали, им головы секли, кожу сдирали и вешали.

– И вы все это терпите и не боретесь?
– удивлялся путешественник.

– Да не терпим, человече добрый, - вздохнул кошевой.
– Уже через пять лет, как нарушили московиты данное в Переяславе союзническое слово, именно в 1659-ом году, славной памяти гетман Иван Виговский разбил-рассеял под Конотопом стотысячное московское войско. Их царь здорово испугался, просил подписать мир с Украиной на любых условиях. А гетман наш в дальнейшем, когда принимал у старшины присягу, приказывал: «Я присягал пану Богдану, так и вы, господа полковники, должны присягать мне, а не царю московскому».

А уже за ужином, за длинным столом, где соблазнительно распространял пар ароматный кулеш, кошевой продолжал сказ:

– И уже не раз была у нас возможность освободиться от лихого соседа. В 1712-ом году, по ранней весне император Петр был разбит, как треснувшая макитра, он на самом деле попал уже в турецкий плен и должен был подписать Прутский договор: «Его Царское Величество свою руку отнимает от козаков с древними их рубежами». Но как только откупился от визиря, отдав всю казну, еще и любовница тогдашняя должна была с шеи драгоценные ожерелья снимать, сразу же начал перекручивать московитами подписанное. Я не знаю вашего звания-имени, высокочтимый гость, но вспомните когда-нибудь у себя дома мои слова: Европа еще не раз ужаснется от Московии.

Седой кошевой не знал не только настоящего имени французского путешественника. Он не знал, что через сотню лет его слова повторит Наполеон Бонапарт: «Свобода будет иметь на московский люд такое влияние, как крепкое вино на человека, который к нему не привык. Когда какой-нибудь новый Пугачев с университетским образованием станет во главе недовольных, когда московский народ совершит революцию, то... мне не хватает слов сказать вам, какой тогда ад будет там. Москвины не только жесточайшие дикари, но и самые подлые, поскольку не имеют ни малейшего редставления о морали. Европейцы почтут мое имя лишь тогда, когда Московщина возьмет Европу в кулак».

Юные козачки споро работали вдоль стола, пристально смотрели, чтобы у кого-то из старшин не закончилось угощение, а особенно у дорогого гостя. Григорий бывал на приемах в посольствах многих государств, пробовал самые изысканные тамошние яства, но не мог вспомнить, чтобы что-то так было ему по вкусу, как эта нехитрая козацкая еда, особенно похлебка - она испускала пар, ласкающе пахла и будила что-то давнее и призабытое, еще из Батурина, - она пахла детством.

– А как же теперь? – спросил Григорий.
– Вы же вне Украины, вы же, должно быть, и своего вождя не имеете?

– Есть у нас вождь, - положил ложку кошевой и замолк.
– Есть. Только несладко ему, как и нам, ибо бьется, будто рыба об лед, в поисках помощи у чужих государств. Козачество уважает Филиппа Орлика, да только что-то давно уже от него нет писем. А может, вы что слышали о нем?
– спросил внезапно и быстро, взглядом будто упершись в гостя.

Григорий даже вздрогнул... то ли от внезапности, то ли от этого странного взгляда, будто кошевой мог о чем-то догадаться, заглянуть и вычитать в душе.