И последнее. Н.Н.Гриневу, так утвердительно ведущему речь о швед­ских истоках одного из самых сложных памятников, коим является ва­ряжская легенда, следовало бы, конечно, объяснить, каким образом рус­ские летописцы XI в., как он считает, первый в 60-70-х гг., составляя рас­сказ о призвании, а второй в 90-х гг., редактируя его при включении в Начальный свод (здесь он по своему усмотрению комбинирует схемы складывания ПВЛ, предложенные Д.С.Лихачевым и М.Х.Алешков-ским), смогли прочитать текст, написанный «старшими рунами», давно к этому времени забытыми в Швеции, что признает сам исследователь162. К тому же старшерунический алфавит (он использовался в Скандинавии до конца VIII в. и был вытеснен новым руническим алфавитом -«младшими рунами»163) никак не мог быть применен в тех целях, что приписывает ему ученый, о чем говорят специалисты в области скан­динавской письменности и литературы.

Как подчеркивает М.И.Стеблин-Каменский, рунический алфавит «ис­пользовался в функции более примитивной, чем та, которая обычно свойственна письменности. Он возник в обществе, в котором не было ни условий для широкого применения письменности, не потребности в таком ее применении. Он как бы унаследовал те функции, которые были свойственны наскальным рисункам бронзового века с их зачаточной идеографичностью». Даже тогда, конкретизирует ученый свою мысль, когда руны использовались как фонетические знаки, цель надписи за­ключалась не в сообщении какой-то информации, а в том, чтобы уберечь могилу от надругательства, защитить живых от мертвых, принести счас­тье владельцу предмета, на котором были нанесены руны, и т. п. По этой причине рунические надписи не предназначались для прочтения, что видно по могильным плитам, зарытым надписью вниз. В целом, подыто­живает Стеблин-Каменский, «ни одна надпись старшими рунами не представляет собой записи произведения словесного искусства», к числу которых, несомненно, принадлежал договор, «открытый» Гриневым. Сегодня норманист Е.А.Мельникова прямо говорит, что древнескан­динавского текста Сказания о призвании варягов «существовать не могло, в первую очередь потому, что единственная известная скандинавам IX-X вв. письменность, руническое письмо, по своему характеру не приме­нялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надпи­си), наконец, формулярные эпитафии на мемориальных стелах - основ­ные виды текстов, записывавшихся руническим письмом». Лишь в XI-XII вв., поясняет исследовательница, сфера применения рунического письма расширяется, «но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов»164. Наконец, прямая зависимость выводов Гринева от норманской теории видна и по тому факту, что свой «договор» он увязывает только со шведами, хотя старше-рунический алфавит был известен всем германским народам165.

Поводом же к началу разговора, что Синеус и Трувор представляют собой не имена и не людей, а якобы являются шведскими словами «sine hus (sine use)» («с родом своим», «свой дом» или «его дом») и «thru varing (tru war)» («верная дружина», «верное войско»), могла послужить редак­ция варяжской легенды, что содержится в НПЛ младшего извода. В ней, наряду с выражением Начальной летописи «с родом своим», с которым прибыли Рюрик и его братья на Русь, появилось другое: «дружину мно­гу», заменившее собой фразу ПВЛ «и пояша по собе всю русь» («и изъ-брашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь»). Вот что говорит новгородская летопись: «Изъбрашася 3 брата с роды своими, и пояша со собою дружину многу и предивну, и приидоша к Новугороду. И седе старейший в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другыи седе на Бе-леозере, Синеус; а третей в Изборьске, имя ему Трувор». Эту «дружину многу» растиражировали, добавив еще кое-что от себя, позднейшие летописи и прежде всего те, что связаны с новгородской традицией. Так, в Софийской первой летописи (список конца XV или начала XVI в.) читается, «избрашася от немець 3 брата с роды своими, и пояша с собою дружину многу (здесь и далее курсив мой.
– В.Ф.); и пришед, старийшии Рюрик седе в Новегороде, а Синеус, брат Рюриков, на Белеозере, а Тру­вор в Изборьсце; и начата воееати всюду». Присутствует выражение «дружину многу» на страницах Тверского сборника, составленного в 1534 г. (список начала XVII в.), Новгородской четвертой (список XVI в.) и Новгородской пятой (список начала XVI в., представляет собой особую редакцию Новгородской четвертой), Холмогорской (список второй половины XVII в.) и других летописей166.

Исследователи (А.А.Шахматов, Д.С.Лихачев, М.Х.Алешковский, Т.В.Гимон, А.А.Гиппиус) в целом относят привлечение содержащего рассказ о призвании варягов киевского летописания для составления нов­городского свода к XII веку167. И.М.Троцкий полагал, что киевский ис­точник был использован в Новгороде веком позже. А.Г. Кузьмин, считая, что киевский материал был привлечен в Новгороде в начале XII в., утверждал, что в середине XIII в. начальная часть летописи (до 945 г.) была переработана с привлечением южнорусского свода, самостоятельно восходящего к ранним русским историческим сочинениям, и хроногра­фических материалов, полученных из Византии168. Видимо, в пределах названных столетий в новгородской летописи появилась «дружину многу», причина чего лежала в сознании новгородских книжников того вре­мени, полагавших Русь только на юге, на Среднем Днепре (да и себя уже начинавших ассоциировать с русью). Поэтому, она, по их представлени­ям, никак не могла явиться к ним из-за «моря». Вот почему в НПЛ нет ни слова о варяжской руси (послы «идоша за море к варягом и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да пойдете к нам кня­жить и владеть нами»), и вместо нее братья «пояша со собою дружину многу и предивну». По представлению наших мыслителей уже эпохи складывания единого централизованного государства, где решающим фактором была военная сила, давнее образование его предшественника -Киевской Руси - не могло происходить иначе. В связи с чем варяжские князья под их пером не только «пояша с собою дружину многу», но и, придя к восточным славянам, «начаша въевати всюду»169.

Летопись, как и любой другой исторический источник, в обязатель­ном порядке должна быть подвергнута обстоятельной критике, позво­ляющей выяснить степень ее достоверности, тенденциозность ее состави­телей, их ошибки. Но эта критика не должна быть подменена насилием над ней, совершающемся в угоду концепции исследователя, ибо в таком случае он может легко переступить черту, отделяющую науку от фальси­фикации. Как справедливо заметил в 1932 г. норманист А.Л.Погодин, «при изучении литературы по варяжскому вопросу на каждом шагу встре­чаешь явные фантазии, не вытекающие из состояния наших источников, тенденции, намерение как-то самого себя убедить в том, чему едва ли верит сам исследователь...»170. И в преодолении распространенной прак­тики вольного обращения с памятниками и прежде всего с ПВЛ видится залог содержательного разговора о варяжской руси.

«В истории нашей науки, — справедливо говорил М.О.Коялович, — на первом месте должны быть поставлены, как это всеми и делается, на­ши летописи как первый, надежный и содержательный источник». К со­жалению, сейчас приходиться констатировать: то, что когда-то было нор­мой, сегодня стало чуть ли не исключением. Сторонники норманского происхождения варяжской руси демонстрируют совершенно иное отно­шение к летописям, предпочитая чтениям ПВЛ, приоритетным в изуче­нии Киевской Руси и вступающим в разрез с их концепцией, свидетель­ства иностранных источников, говорящих о восточных славянах со сто­роны, с понятными отсюда многочисленными ошибками и невнятнос-тями, а зачастую и вовсе не имеющих никакого отношения к русской истории. А.Н.Сахаров недавно заметил, что норманисты, слабо разбира­ясь «в русских источниках, в первую очередь в летописных текстах», сде­лали западноевропейские и восточные памятники «по существу наиболее важными свидетельствами по истории древних славян»1. А именно в этом обстоятельстве кроется причина наличия и постоянного репродуци­рования в науке разного рода «исторических мифов», заслоняющих собой действительную историю Древнерусского государства.

Начальная летопись представляет собой сложнейший памятник, свод­чики которого с определенными целями, отражавшими либо их собст­венные позиции, либо настроения тех или иных общественных сил, пос­тоянно его перерабатывали, не только включая в него разновременные и разнохарактерные источники, но и выбрасывая все то, что противо­речило их взглядам на прошлое и настоящее Руси. Именно от понимания характера и конкретного содержания летописей, заключал А.Г. Кузьмин, «от определения условий происхождения и изменения записей во много зависит достоверность наших знаний о породившей их эпохе»2. ПВЛ лежит в основе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей до 1110 года. В НПЛ в иной редакции отражен примерно тот же материал. Древней­шей редакцией ПВЛ считается та, что содержится в Лаврентьевском списке (1377), и в Радзивиловской летописи, восходящей к началу XIII в. (она представлена двумя списками XV в.
– Радзивиловским, доведенным до 1206 г., и Академическим, в котором после указанного года следует продолжение иной, нежели Лаврентьевская, традиции). Близок Рад­зивиловской летописи Летописец Переяславля Суздальского, известный в списке XV в. (составлен в период между 1216-1219). К традиции Лав­рентьевской летописи примыкают сгоревшая Троицкая летопись начала XV в. и Симеоновская рукопись XVI столетия. Другая редакция ПВЛ на­ходится в составе Ипатьевской летописи (южнорусский летописный свод конца ХІП - начала XIV в., доведенный до 1292 г.), дошедшей в ряде списков, среди которых особое место занимают Ипатьевский (ок. 1425) и Хлебниковский (XVI в.). Ныне принято признавать обе редакции «рав­ноценными» и видеть в их основе один и тот же памятник3.

Вопрос о начале летописания, подчеркивал М.Н.Тихомиров, вопрос не только историографический: «он имеет громадное значение и для характеристики достоверности исторических сведений о древней истории Руси в ІХ-Х вв.»4. Первое мнение в отношении создателей ПВЛ и вре­мени ее сложения принадлежит великому В.Н.Татищеву. Связав лето­пись с именем Нестора5, он полагал, что тот создал ее в 1093 г., а его про­должатель Сильвестр придал ей окончательный вид в 1116 г. Вместе с тем историк впервые поставил вопрос о предшественниках Нестора: «...Он не со слов, но с каких-либо книг и писем из разных мест собрав и в порядок положил...». Мысли, высказанные Татищевым, пали вначале на благодатную почву. Вслед за ним Г.Ф.Миллер говорил, что «Нестор уже застал письменные известия, по которым сочинил он свою лето­пись...». И.Н.Болтин также затем отмечал, что «были прежде Нестора летописцы...»6. Это верное заключение, к сожалению, было вскоре забы­то и виной тому был А.Л.Шлецер, отрицавший существование летопи­сей до ПВЛ. В 1802 г. ученый в первой части «Нестора» полно изложил свой взгляд на ПВЛ, утверждая, что она была испорчена позднейшими малограмотными переписчиками, и потому необходимо стремиться к восстановлению «чистого, неиспорченного» Нестора (эту задачу он поста­вил перед собой еще в 1768 г.)7. Выход с «ложного пути поисков «очи­щенного Нестора» начался лишь после того, как Г. Эверс в 1814 г. и П.М.Строев в 1820 г. установили сводческий характер летописей, во­бравших в себя предшествующий разновременный и разнохарактерный материал. При этом Эверс заметил, что «восстановление истинного Нес­тора... остается по крайней мере сомнительным...»8.