В гридню ввалились Потап и Васька, грузно бросили на пол что-то завернутое в ковер.

Васька, отерев пот со лба, стал возбужденно рассказывать:

— Набрехал об каменьях… Мы его как повели, а он, вихлявый, шасть по лестнице! Я — за ним! Он — к подвалу!.. Тут я его настиг и маненько обухом по затылку огладил…

Васька отвернул угол ковра. Незда лежал, скорчившись, кровь запеклась у него на затылке, с шеи свешивалась на цепочке печать посадника — лев грозно заносил лапу.

Васька снова укрыл тело. Обращаясь к Потапу, сказал:

— Бери за другой край, понесем на Волхов топить, народ порадуем!

На улице, у ворот, ношу встретили криками:

— Любил, обидитель, других топить — ноне сам поплавай!

— Рада б курица не идти, да за крыло волокут!

— Зло развел, криводушный!

Протиснулась старуха в рваной одежде: отвернув угол ковра, сказала, будто Незда мог ее слышать:

— Это бог тя наказал за внука, что ход под землей тебе рыл… — И плюнула на труп.

Высокий, косая сажень в плечах, новгородец, поглядев на Незду, произнес удивленно, словно про себя:

— По бороде — апостол, а по зубам — собака…

И тут же раздались голоса:

— Изберем Авраама!

— Авраама посадником!

— Авра-а-а-ама!

— Щенка Незды — в прорубь!

В открытые ворота хлынула толпа, побежала крутой дубовой лестницей, сенями, что висели в воздухе на подпорках. Лаврентия в хоромах не нашли и, переломав все, что попалось под руки, поделив меж собой запасы погребов и житниц, бросились ко дворам бояр Захара и Анастасия.

Когда Лаврентий возвратился домой, толпы уже не было. В сенях валялись в щепу разбитые лавки, ножки от стола, осколки посуды. Под лестницей увидел переломанный посох отца с изображением его головы: казалось, Незда продолжал язвительно улыбаться, глядя на разрушение. Лаврентий сразу взмок от страха.

Откуда-то вылез, весь в паутине и пыли, Онаний, стал рассказывать молодому господину, как потащили к реке топить его отца, а матушку не тронули, и она схоронилась у соседей; как все Нездины холопы, кроме него, Онания, попрятались, а иные вместе с татями подались в город.

Лаврентий вошел в гридню отца. Среди разорванных долговых берест увидал одну, уцелевшую, поднял ее с пола:

«Село Овсеево — 60 белок; Мохово — 33; Васильево — 40, полоть мяса, солод. Гришка Екуев — 3 куницы; Фока — 6 белок. Купил у Филиппа росомаху, а у Есипа пять лис…»

Лаврентий спрятал расписку — пригодится. Радостно подумал: «Теперь я владелец всего… Должность отца перейдет. Главное — поживу как любо».

Отца нисколько не было жаль, при жизни его чувствовал презрение к себе и платил за то страхом и тайной неприязнью. Отец говорил с ним редко, нехотя, с пренебрежением цедя сквозь зубы.

«Ольге еще подарок сделаю, — промелькнула мысль, и Лаврентий улыбнулся: — Не пробраться ль к ней дворами? Тимофей-то сидит, да и мне там безопасней». О том, что Тимофея схватили, слышал на улице.

Невольно вспомнил совместные с Тимофеем детские игры, бой при Отепя, заступничество Тимофея в ладье, и что-то, похожее на укор совести, шевельнулось у него в душе.

Лаврентию стало жаль Тимофея, захотелось помочь ему в беде. Но эти мимолетные чувства, скорее навеянные воспоминаниями, чем добротой сердца, вытеснил голос отца. «Всяк человек — ложь», — произнес он, и Лаврентий даже вздрогнул, оглянулся. Нет, он был один.

«А я чем лучше других? — мысленно успокоил себя Лаврентий. — Какое мне дело до Тимофея, до всех на свете? Лишь бы мне хорошо было».

Лаврентий заторопился, достал из потайного шкафа в стене отцовской гридни ларчик с драгоценностями (боялся оставить его здесь: «Еще возвратятся»), окутал тряпьем. «От Ольги, как стемнеет, пойду в сад владычный, закопаю там ларь на время». За пазуху он сунул материнское золотое оплечье. Подумал о Тимофее: «Пусть посидит. Когда выпустят, я ему денег дам. Небось обрадуется».

А толпы, как весенние реки в Ильмень, все стекались теперь на Торговую площадь.

Валом валили бронники, мостники, ладейники, каменосечцы, воскобойники, тесляры.

Без устали звали сполошные колокола. Вооруженные острогами и топорами, прибежали смерды из пригорода: с деревни Горки, из сел Лисичьего, Медведево, с Черного Бора, из-под Нередицкого монастыря, с Березовского погоста.

Мятежные стяги, сбирая люд, заколыхались над площадью.

Ракомские смерды, прежде чем уйти в город, порешили злобного своего старосту, принесли его голову в мешке.

Простолюдины, с которых даньщики брали куны, поборы белками и мукой, которых то и дело заставляли безвозмездно возить что придется, кинулись на площадь искать правду.