Перчатки брезгливой парой полетели следом — на память, что ли, от шумного мира сего?..

— Чело-век!

Один из кондукторов, заслышав грохот, и сам уже бежал по коридору.

— Что такое, господин?..

— Плохи, видно, финские стекла? Видите — дыра?

— Дыра, — повторил на довольно сносном русском языке кондуктор, ничего, конечно, не понимая.

— Так вставьте, заткните... сделайте, чёрт побери, что-нибудь! Дует. Сквозит. Вот за услуги...

Мягкий, дружеский шлепок по плечу. Хрустящее английское портмоне. Английские, самые дорогие по военной поре, фунтики — с ума сойти, да и только!

Он вернулся в купе, захлопнул так же мягко притёршуюся дверь и сказал своему спутнику:

— Ну, давайте знакомиться. Теперь можно и выпить за Россию. Колпино проехали? Помню, помню... Не больше получаса осталось. Руку... гражданин России! Я — Борис Савинков... честь имею!

— Савинков... тот самый?..

— Не задавайте глупых вопросов... как вас?..

— Поручик Патин... тоже честь имею!

— Ну, поручик так поручик... хотя в новой России офицерские звания вроде уже отбирают? Но мы-то пока в старой России, поручик. Доставайте шампанское... и не смотрите на меня таким вальтеровским зраком!

Патин всё ещё сидел с вальтером на диване и черно, зряче простреливал закрывшуюся дверь.

— Я думал, придётся...

— Уже не придётся... помяни, Господи, его душу! — вполне серьёзно перекрестился он, хотя с гимназических лет ходил в нигилистах.

Не успела хлопнуть пробка, как вежливый, услужающий стукоток в дверь. Оба кондуктора, весёленькие.

— Стёкол, господин-гражданин, нет, да ведь и это, наверно, сгодится. Вот, для Петрограда приготовлено!

Фанерный лист, точно вырезанный по размеру окна. На одной стороне его красной краской написано: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» На другой — уже краской синей: «ВСЯ ВЛАСТЬ ВРЕМЕННОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ!»

— Которой стороной, господин?..

— Гражданин, гражданин.

— Уж извините, никак не привыкнем... да и не знаем...

— Ладно, люди хорошие. Я тоже не знаю, но... мне всё-таки более приятен синий цвет.

Новый размах портмоне — и кондуктора выкатились как со свадьбы. Это ещё прибавило настроения, а шампанское — играло в душе, на какой-то забытой детской дудочке. Неужели было детство, неужели у него что-то было в этой России?.. Если б он умел плакать, право, всплакнул бы от умиления. Почему Бог не дал ему горячих очищающих слёз? Ни во время детских жестоких потасовок, когда они ещё жили с отцом-судьёй в Варшаве, ни во время петербургских студенческих обид, ни даже после севастопольского «расстрельного» приговора; ему уж караульные советовали: «Плачь, милок, легше станет». Да что там — мать, прикатившая на скором, трясла за плечи: «Железный ты, Борисик, железный, что ли?!» Ах, мама, под звон кандалов всех сыновей растерявшая мама... Не научила ты сыновей, в том числе и погибшего в сибирской каторге Андрея, лить нормальные человечьи слёзы — не научила революционная ма! Молчали они, уж истинно железные. И не потому, что страха не было, — не было уважения к жизни, что ли. Да-да, и к своей, и к чужой! Вон милейший поручик, прошедший такую войну, очухаться до сих пор не может: как это — взять да и скинуть человека под откос?! Дул шампанское, а потом и коньячку сверху: зубы стучат, не успокоится никак. Да и спрашивает вот так наивно:

— Неужели вам всё равно, Борис Викторович? Неужели ничего не беспокоит?

— Беспокоит, как же. Перчаток запасных нет. Терпеть не могу сиволапых революционеров... хотя сам-то, без всяких Ульяновых, и зачинал эту малопонятную р-революцию!..

— Ну-у, Борис Викторович!.. — восхищение, удивление. — Если бы я не знал, что вы и бомбы...

— ...и бомбы я метал в перчатках, уж поверьте, дорогой поручик. Э, что говорить! За Россию и Свободу... нет, за Свободу и Россию! Так-то лучше.

Он вкусно, со знанием дела, чокнулся и уже отпил глоток, как тот, милейший-то, вдруг взъярился:

— Э-э нет, дорогой Борис Викторович! Хуже. Хуже. Какая же Свобода без России?!

Вскочил красный и лохматый, при всём своём росте беззащитно-оголтелый. Он мог разбить кулаком дверь, но мог и бухнуться на колени — ему сейчас было всё едино. Жалко стало его, в словесах запутавшегося, но и уступать не хотелось, не привык. Россия, ишь их!.. Свобода — вот высшая ценность мира, которую он, Борис Савинков, вопреки судье-отцу исповедовал ещё с варшавских гимназических лет. Кто против с кулаками? И что же, вот тут, в купе, и драться... из-за двух каких-то бессмысленных слов?!

Он тоже поднялся — просто чтоб не торчали у него над головой. Но показалось — вроде как с угрозой. И уж новый крик:

— Что, не нравится, Борис Викторович? Давайте и меня в окно... коль поднимете!..

Тоже с угрозой, и нешуточной. Этот окопный поручик, пожалуй, бывал и в рукопашной...

— Сказано: других перчаток нет, — вышло вполне серьёзно, хоть и уступчиво. — Да и за что?.. — ещё помягче, с некой улыбкой на негнущихся, навечно затверделых губах.

Дальше можно было и через стол перегнуться, слегка приобнять подзахмелевшего попутчика.

И этого с лихвой оказалось! Хоть ты слёзы подтирай...

— Смейтесь, смейтесь... вы твёрдокаменный! А я хоть и окопник, но интеллигент... гнилой интеллигент, скажу вам без утайки!

— Ба! Гнилым интеллигентишком называет себя и одна моя... петербургская приятельница... Я дал ей телеграмму. Если в новой России почта работает — встретит непременно.

— Ивы?..

— Я крикну ей с подножки: «Гип-гип, ура!»

— И дальше?..

— Дальше — скучно. Стихи. Вроде этих... — Он подумал и хорошо поставленным, хоть и тихим, почти шелестящим голосом прочитал: