— Боря!

— Что, Вера? — обнял и её, плачущую, дрожащую.

— Не знаю. Я ничего не знаю! Я просто рада тебя видеть.

— Благодарю, Вера. Но скажи: какой я муж? Меня носит по всем странам Европы, по градам и весям России — до жены ли мне? Прости, если можешь.

— Мне не в чем тебя прощать. Я люблю тебя, Боренька!

— Но ведь завтра — суд! Решение его заранее определено. Это военный суд. По законам военного времени. Закрытый суд, Вера. Он и продлится-то, может, пять каких-нибудь минут. Просто формальности ради зачитают приговор. Как ты этого не понимаешь?

— Не хочу понимать... я тебя люблю, вот и всё. У нас сын, семья...

— Суд! Суд, говорю. Вера. Очнись, — обнимал он её под надзором жандарма и маячившего в коридоре капитана Иванова.

Она ничего не принимала во внимание, она ничего не соображала.

— Вполне возможно, это наше последнее свидание. Я сейчас озабочен тем, как, не посрамив своего имени, встретить приговор. Иди к матери, дай мне сосредоточиться.

Она вышла как неживая, будто судили лично её...

Военный суд исключал, конечно, присутствие посторонних и даже родственников, но кто мог устоять перед натиском Софьи Александровны? Пал прокурор, генерал-майор Волков, сбитый с ног к тому же целой сворой петербургских адвокатов, прямо грозивших его карьере.

"Вал и несокрушимый семейный каратель Трусевич. А капитан Иванов, доблестно расстреливавший своей батареей «Очаков», ещё и раньше, и добровольно, преклонил колено перед её сыном.

Когда его ввели в здание военного суда, он нёс свою львиную голову так, будто перед ним были ничтожнейшие ягнята. И прокурор почему-то опустил генеральские глаза. И другой генерал, Кардиналовский, тоже, он председательствовал на суде. Ему не оставалось ничего иного, как вопросить ненужное:

— Ваше имя?

— Потомственный дворянин Петербургской губернии Борис Викторович Савинков. Честь имею!

Было ясно, что суд с первых же шагов обвиняемого провалился своей гнилой половицей. Четверо петербургских защитников, разделившись попарно — одни защищали Савинкова и его сообщников, другие Макарова, — выдернули, выдрали с корнем и остальные половицы. Добились, казалось бы, невозможного: переноса заседания для доследований и решения по делу несовершеннолетнего Макарова. А решение это мог дать только Севастопольский окружной суд. Когда-то улита приедет!

Савинков уходил из суда с гордо поднятой головой.

Время! Оно сейчас всё решало.

Началась подготовка к побегу.

Пека независимые петербургские адвокаты занимались различными проволочками, Зильберберг развивал свой, казалось бы, немыслимый план. Вперёд, сквозь стены!

Софье Александровне пришлось уехать в Петербург — там при смерти был Виктор Михайлович, — но для Веры Глебовны как для жены всё через того же капитана Иванова добились регулярных свиданий. Доблестный артиллерийский капитан, вольно или невольно, стал сообщником. В планы его, конечно, не посвящали — присяге он, честный офицер, не мог изменить; достаточно было через него наладить связь. Он и сам, ничего не подозревая, приносил шифрованную информацию. Вроде того: «Борис Викторович кашляет» — значит, не может подыскать себе сообщников среди караульных. Или: «Борису Викторовичу разрешили прогулки по коридору» — значит, уже подкуплены ближайшие дежурные, общается во время этих прогулок со своими подельниками. Тюрьма и воля переговаривались самым естественным образом.

Есть два пути, передавал Зильберберг: или открытое, массированное нападение на саму крепость, или подкуп караульного начальства.

«Нет, — отвечал Савинков на первое предложение. — Даже у всей Боевой организации не найдётся таких сил, чтобы штурмом взять несокрушимую военную крепость».

«Да, — на второе предложение, — если найдём сообщников».

«Но у тебя же бесценный дар — убеждать и привлекать к себе людей».

«Не всех — только готовых пойти на смерть».

«Есть такой. Он придёт к тебе!»

Пока петербургские адвокаты, при молчаливом пособничестве капитана Иванова, тянули время, откладывая заседание за заседанием, — в Севастопольском окружном суде ведь тоже были свои добрые крючкотворы, — уже и июнь подходил к концу. Утром последнего дня, после поверки, дверь камеры отворилась. Вошёл высокий, очень высокий белокурый солдат с голубыми смеющимися глазами.

— Здравствуйте, я от Николая Ивановича, — сказал он, присаживаясь на кровать и подавая записку от Зильберберга.

Там всего несколько слов: «Положитесь полностью на этого человека».

— Кто вы?

— Василий Митрофанович Сулятицкий. Сын священника. Окончил духовную семинарию. Весело верую во Христа-Спасителя.

— Но форма военная?.. Тюремный священник? Всё равно должно быть облачение.

— Зачем? В данном случае я вольноопределяющийся. Разводящий караулов. Я — непосредственный начальник над всеми внутренними часовыми. Побег назначен сегодня ночью.

Но главный караульный начальник, пьяница-поручик, словно в протрезвении предчувствуя что-то, забрал ключи. И впредь их уже не отдавал без особой надобности, и то со строгим приказом: тут же всякий раз возвращать.