Не замечал он за собой такой сентиментальности. Даже и сейчас душа не спрашивала: где её муж, что с ним? Звал наверняка, что если и был муж — ушёл на вечную встречу с братиком-сыном. Или в войну каким-нибудь неотёсанным мобилизантом, иди хоть и сейчас, при какой-нибудь глупой облаве. Это видно по лицу насмерть раненной женщины. Обвинила... простила... и напилась под свою память. «Вот так всегда — хвостом кровавым тянется за мной несчастье, — проникся он мыслью. — Поистине Конь Блед... или Конь Рыж... с поднятым беспощадно мечом? Но только не Конь Вороной, победно несущий чаши праведных весов! Что взвешивать, если только прах могильный после меня и остаётся? Нет, Конь Вороной не для меня!»

Но, сказав с уверенностью, он уверенности в душе не почувствовал. Наоборот, тревогу. Даже подумалось: не влипли ли случайно в засаду? Он накинул купленное на Сухаревке, — конечно, всё тем же вездесущим Флегонтом Клепиковым, — тёплое и ладное, но не бросающееся в глаза пальто, которое Софья Сергеевна совсем некстати назвала лапсердаком, и вышел на крыльцо.

Светила февральская, но морозная и тихая луна. Вокруг дома была натоптана хозяйственная тропка — к дровянику, к колодцу, к пристроенному хлеву, в котором что-то возилось и погромыхивало. Вот собаки не было. Савинков вполне оценил практический ум хозяйки: собака в нынешнее время ни от кого не спасёт, а лаем беду за собой вполне может привести. Если и сама Соколиная роща, и звёзды над ней так замерли и притихли — чего же шуметь собакам? Нигде ни одной не слышалось, хотя на всём громадном пространстве, от Сокольников до Яузы, вдоль опушки Лосиного Острова, было немало особняков, дач, хуторков и каких-то бесхозных выселков. Но вот же — ни единого огонёчка, ни единого лая. Дороги сюда заказаны, завалены снегом, а ведь кое-где ещё живут люди, как вот в этом опустевшем лесном доме. Женщина, одинокая женщина, у которой в гостиной ещё сохранился рояль... и поблеивающая, похрюкивающая — да, теперь и похрюкивало, — для неё, наверно, непосильная животина? «Но непосильной казалась и смерть сына-братика?» — удержал Савинков себя от слишком сентиментальных рассуждений, жадно потягивая окурок сигары на прислонённой к хлевушку скамеечке. Он силился доказать себе: всё, что ни делал за эти двадцать бессмысленных лет, — делал осмысленно, правильно, честно и, главное, ради России. «И Ваню, одного и другого, на смерть послал — тоже с мыслью о России?!» Это угрызение совести легко было успокоить: в Боевой организации эсеров никто и никого на смерть не слал, наоборот, за это право — быть «первым номером» при бомбометании, а следовательно, и первым угодником виселицы, — боролись. А Ваня ещё был слишком молод и неопытен, — нет, не Каляев, — Ваня-студентик рад был и запасным ролям; может, он потому и уцелел тогда, при покушении на князя Сергея, а погиб уже год спустя, выслеженный и вычисленный полицией, как и все остальные. Кроме него, Савинкова, главного на этом кровавом пиру? Он не упрекал себя, что един из всех остался жив. За ним гнались все мыслимые и немыслимые гончие, он был кругом в красных флажках... но не волк он глупый — он Конь Блед в этот победный год, перемахнул через все флажки, скакал на Нижний, на Ярославль, на Рыбинск, на Тверь, на Петербург... копытами вышиб пограничную стражу — и через Финский залив ушёл на Аландские острова, дальше, дальше, до Стокгольма... В чём было винить себя?!

Ой, что же сегодня так тревожно Ваня-студентик, в сущности уже забытый, вспоминается и вспоминается, и чем дальше, тем яснее предстаёт его юное, наивное лицо...

Савинковым медленно овладела тоска. Нечасто, но и раньше такое случалось, особенно в пору никчёмного бездействия. Причины? Бывали причины — провал ли, провокация ли, слишком ли густо посеянная смерть. Сейчас не было ничего такого, всё только начиналось, и даже повода для провала нигде не виделось. Свою сокровенную мысль — покруче зарядить бомбы на Ульянова и своего давнего дружка Бронштейна — он никому, даже верному Патину, ещё не высказывал, а уж Патин-то — умрёт, не проговорится. Нет, мысль ещё не вызрела. Это было великой тайной, хотя Москва уже подспудно вздевала на плечи офицерские погоны. Рано, рано желаемое выдавать за действительное. Он не откровенничал на этот счёт и с полковником Бреде. Это не старые времена: раз промахнулся, два промахнулся, а на третий влетел всё-таки с бомбой в окно кареты, как бесподобный Ваня Каляев... Нет, Ульяновы и Бронштейны в каретах не ездят: сидят за толстенными кремлёвскими стенами. А если и показываются где — так в броневиках и царских быстроходных лимузинах, под охраной неистовых латышей. Можно порассуждать пока, теоретически поразмыслить такую возможность, но всерьёз говорить не стоит. Всему своё время... Время жить и время умирать.

Когда он довёл свою блуждающую мысль до этого рокового слова, сразу полегчало. Да, «се Конь Бледный, и имя ему Смерть». И это как дважды два. Для красного, и для белого, и для такого террориста-одиночки, как он сам. «Хоть в этом мы все равны», — почти весело подумал он, глядя на чистые подмосковные небеса, на которых молча и неотвратимо исчислялись времена и сроки всего сущего.

Он загляделся на небо. На ясное ночное небо, сплошь высвеченное звёздами. Бели бы мог видеть себя со стороны, то удивился бы, как размягчилось каменно-неподвижное лицо. Так он жил всегда в предвкушении очередного рокового решения. Если судьбы пишутся на небесах, то чистые, звёздные небеса говорили: иди и дерзай. Право, такими возвышенными словами. Пожалуй, завтра, ну, послезавтра, самое большее через неделю, он и выскажет окрепшее в эту ночь, уже давнишнее своё решение. Кремлёвских сидельцев — долой! Неужели их не выкурить никакими дымами? Думай, Борис, думай, старый «Генерал террора»! Ибо не простит тебе Ваня Каляев и на том свете бездумное размягчение души. Созрела мысль? Зреет! Значит... «Быть по сему!» Его не смущало какое-то книжное, даже библейское наваждение. Живая кровь соприкасалась с вековыми истинами, чего же лучше.

«А лучше — поспать...»

Да, но что-то вроде шумновато?

Он прислушался. Поскрипывало, пошоркивало явно не в хлевушке. Привычка подмечать даже случайную мелочь заставила его вернуться на крыльцо, благо оно было сбоку, в лунной тени. А оснеженный скрип заносило с улицы, если можно назвать улицей заснеженную просеку и тропку на ней, вдоль здешнего забора.

Он постоял, послушал. В полнейшем морозном безветрии вроде как шепоток прорезался. Пусть воры, пусть ночные гуляки — кто бережёного бережёт?.. Увы, не Бог, а браунинг. В данном случае кольт, всё равно.

Он тихо вернулся в дом и толкнул Патина:

— Вставайте.

Тому и со сна не надо было ничего объяснять. Через секунду уже рядом готовый.

— Слышите?

— Слы-шу, — шепнул Патин в самое ухо и в тени стены прошёл немного вперёд.

Теперь уже явственно поскрипывал снег. Но никого не было видно. Дом стоял в глубине лесной просеки-улицы; его заслоняли кусты, опушённые берёзы, да и молодые сосенки, бесхозно выросшие вдоль забора. Савинков верил в кошачьи, по-крестьянски зоркие глаза бывшего разведчика, но тот долго не возвращался.

Наконец вернулся:

— Пя-теро.

Савинков размышлял недолго.

— Обойдите дом и пугните с другого угла. Если воры, то... Услышав даже единый выстрел, воры не полезут на рожон.

Но Патин пугал напрасно: не на таких нарвался. Сразу несколько выстрелов в ответ, как по команде.

На крыльцо выскочила хозяйка, одетая.

— У вас бывало раньше такое?..

— Н-нет... Жил, правда, некоторое время один заблудший капитан, но тише воды... Неужели?!

— Всё может быть. Соберите, что поценнее. Вам тоже нельзя здесь оставаться.

— Мне — можно, — вытаскивая из кармана револьвер, несравненный браунинг, зло и непримиримо сказала она. — Я в своём доме... и это последнее, что у меня осталось!

Не было времени её убеждать. Не желая попадать под выстрелы Патина, а скорее всего зная, где крыльцо, нападавшие бросились прямо в сторону Савинкова. Он дважды разрядил свой кольт, а выстрелов вышло три...

— Софья Сергеевна?!

— Я сказала — здесь мой дом!

Савинков, как и Патин, стрелял пока поверх голов, всё ещё надеясь на воровскую случайность. Ведь теперь-то уж ясно, что дом хорошо защищают. Уйдут?..